Земля обетованная
Шрифт:
— У Кесслера! — сказал он с такой болью в голосе, что мать всплеснула руками, а Зоська вскочила со стула и, гордо, с вызовом глядя на них, замерла посреди комнаты.
— Да, у Кесслера! Да, я его любовница! — с отчаянной решимостью выкрикнула она.
При этих словах мать отступила к окну, Адам сорвался с места, а Зоська с независимым видом постояла с минуту молча, но нервное напряжение было так велико, что у нее подкосились ноги, и, рухнув на стул, она разрыдалась.
Мать, придя в себя, подскочила к ней
— Ты, моя дочь, — любовница Кесслера?! — как в бреду говорила она и, схватившись за голову, с отчаянным воплем заметалась по комнате. — Иисусе, Мария! — кричала она, ломая руки. Потом снова подбежала к дочери и, тряся ее изо всех сил, зашептала хриплым, глухим от волнения голосом: — Так вот что означали поездки к тетке, прогулки, хождения с подругами в театр, наряды! Теперь мне все понятно! А я позволяла, ни о чем не догадывалась! Иисусе, Мария! Боже милосердный, не карай меня за слепоту мою, не наказывай за грехи детей моих, ибо я не повинна, — словно в беспамятстве, молила она и в порыве раскаяния упала на колени перед иконой, освещенной лампадой.
На миг водворилась тишина.
Адам хмуро смотрел на лампу, Зоська стояла у стены жалкая, подавленная, несчастная, и по ее лицу градом катились слезы. Вздрагивая всем телом, она машинально откидывала падавшие на лоб и плечи волосы и глядела вокруг невидящими глазами.
Мать встала с колен, и ее бледное, опухшее от плача лицо выражало неумолимую суровость и ужас.
— Сейчас же снимай с себя этот бархат! — заорала она.
Зоська, не понимая, чего от нее хотят, не шелохнулась, тогда мать сорвала с нее бархатный корсаж и разодрала в клочья.
— Вот твой позор, уличная ты девка! — кричала она и, в бешенстве срывая с нее одежду, рвала на части, с ненавистью топтала ногами. Потом бросилась к комоду, выгребла Зоськины вещи и тоже порвала.
— Он меня любит… обещал жениться… — задыхающимся голосом шептала Зоська, тупо глядя на этот погром. — Я больше не могла выдержать на фабрике!.. Не хочу умереть в прядильне!.. Не хочу всю жизнь быть ткачихой!.. Мамочка, милая, дорогая, прости, сжалься надо мной!.. в отчаянии крикнула она и упала матери в ноги.
Самообладание покинуло ее — она была словно не в себе.
— Убирайся к своему Кесслеру! У меня больше нет дочери, — сухо сказала мать, вырываясь из ее объятий и распахивая дверь.
Слова матери и темневшая перед ней горловина коридора повергли Зоську в дикий ужас, и, отпрянув, она с нечеловеческим криком повалилась матери в ноги.
— Лучше убей, только не гони из дома! Люди, убейте меня, сил моих нет больше терпеть! Братик, Адам, отец, сжальтесь надо мной!
Она хватала мать за руки, за платье, обнимала ноги, ползала перед ней на коленях и исступленно умоляла прерывающимся от плача голосом сжалиться над ней и простить.
— Немедленно убирайся вон! Чтобы
Она словно окаменела от горя и не испытывала никаких чувств — даже жалости.
Адам с безучастным видом наблюдал эту сцену; в его зеленых глазах гнев уже угас — их застилали слезы.
— Вон! — еще раз пронзительно крикнула мать.
Зоська замерла на миг посреди комнаты, потом метнулась в коридор, который тянулся вдоль семейного барака, и промчалась по нему с таким диким криком, что из дверей стали выглядывать соседи. Выскочив во двор, она, как затравленный зверь, забилась в дальний угол под цветущую акацию и потеряла сознание.
Адам выбежал за ней и, приведя в чувство, ласково зашептал:
— Зоська, пойдем ко мне! Я не оставлю гебя!
Не говоря ни слова, она вырывалась у него из рук, пытаясь убежать.
Он с трудом успокоил ее, накинул на висевшее клочьями платье предусмотрительно захваченный из дома платок и, взяв под руку, подвел к извозчику.
Поджидавший в подворотне Горн, присоединился к ним.
— Зоске несколько дней придется пожить у меня. Не могли бы вы на время куда-нибудь переехать?
— Конечно, могу. Переберусь к Вильчеку: у него большая квартира.
Дорогой они молчали. Только когда проезжали мимо особняка Кесслера, Зоська сильней прижалась к брату и начала тихо всхлипывать.
— Не плачь, все уладится! Мать тебя простит, с отцом я поговорю сам! Не плачь! — утешал Адам сестру, целовал заплаканные глаза, гладил по растрепанным волосам.
Ласковые слова брата так подействовали на нее, что она обняла его, уткнулась головой в грудь и, как ребенок, тихим, прерывающимся голосом стала жаловаться на свою несчастную долю, не обращая внимания на Горна.
Они устроили ее в комнате Адама, а он перебрался к Горну. Зоська закрыла дверь и даже не вышла к чаю.
Адам принес чай ей в комнату, она отпила несколько глотков, бросилась на кровать и мгновенно уснула.
Брат поминутно заглядывал к ней, накрывал, чем только мог, вытирал платком лицо — слезы и во сне струились из-под опущенных век.
— Догадываетесь, что произошло? — тихо спросил Адам, выйдя от сестры.
— Нет, нет! И очень прошу, ничего мне не говорите. Я вижу, как вам тяжело, и сейчас ухожу.
— Подождите минутку. Вы ведь слышали, не могли не слышать, что говорила Зоська?
— Я никогда не слушаю сплетни и никогда им не верю, — уклончиво отвечал Горн.
— Это не сплетни, а правда! — резко ответил Адам и встал.
— Что же вы намерены предпринять? — сочувственно спросил Горн.
— Я немедленно иду к Кесслеру! — решительно заявил Адам, и его зеленые глаза угрожающе сверкнули, как вороненое дуло револьвера, который он сунул в карман.