Земля обетованная
Шрифт:
— Массаж. Говорите скорей, — мне некогда!
— Пан доктор, может, и мне нужно сделать такое разминание? Вы не думайте, я рубля не пожалею. До свидания! Прошу прощения! Меня здесь больше нет! — поспешно ретируясь, бормотал он, так как Высоцкий наступал на него с таким грозным видом, словно хотел вышвырнуть за дверь.
Но в кабинет тут же пролезла толстая еврейка.
— Пан доктор, пан доктор, мне грудь заложило, дышать совсем не могу, — стонущим голосом говорила она.
— Одну минуточку! Может, вы пройдете
— Любопытные экспонаты!
— Еще какие! Старик, который только что вышел, целый час морочил мне голову и в результате, воспользовавшись вашим приходом, не заплатил за визит.
— М-да, неприятно! Но это, наверно, случается нечасто.
— У евреев такая забывчивость — обычное явление. Приходится им напоминать, а это, согласитесь, малоприятно, — говорил доктор, провожая Кароля в гостиную, и голос у него был печальный.
Боровецкий познакомился с Высоцкой, когда привез ей письмо от Анки, и с тех пор несколько раз бывал у нее по поручению невесты.
В полутемной комнате со спущенными шторами и задернутыми портьерами она сидела в кресле у незанавешенного окна в полосе яркого солнечного света.
— Я ждала вас вчера, — сказала она, протягивая ему тонкую, изящную руку с длинными пальцами.
— Простите, не смог вырваться: привезли машины, и мне до самого вечера пришлось следить за их разгрузкой.
— Очень жалко. Надеюсь, вы не в претензии на меня за то, что я отнимаю у вас время.
— Я к вашим услугам.
Он опустился рядом на низенький пуф, но тотчас отодвинулся в тень, так как было нестерпимо жарко. А она сидела на солнце, и оно освещало ее стройную фигуру, смуглое лицо со следами былой красоты, золотило черные волосы и искрилось в больших карих глазах.
— Вам не жарко?
— Я люблю погреться на солнце. Что, у Мечека много больных?
— Несколько человек в приемной.
— Евреи и рабочие?
— Кажется, да.
— Увы, других пациентов у него нет, и, самое печальное, он не стремится их иметь.
— Он качеству предпочитает количество. Работы больше, но в материальном отношении это, наверно, одно и то же.
— Дело не в том, сколько он зарабатывает: в конечном счете мы живем на оставшийся капитал. Но нельзя же столько сил отдавать этим безусловно несчастным, но страшно нечистоплотным евреям и разным нищим, которые его осаждают. Конечно, облегчать страдания бедняков — наш долг, но было бы естественней, если бы ими занимались доктора, не принадлежащие к нашему кругу, — они менее впечатлительны, так как с детства привыкли видеть нищету и грязь.
Она нервно передернулась, на ее красивом лице появилось выражение безмерной гадливости, и, словно почувствовав неприятный запах, она поднесла к носу кружевной платочек.
— Ничего не поделаешь, Мечислав любит своих пациентов и поступает так из соображений
— Против этого я ничего не имею. И допускаю, что каждый мыслящий человек должен верить в какую-то возвышенную, пусть даже химерическую, идею, иначе трудно смириться с окружающей нас ужасной действительностью. Согласна: можно посвятить жизнь служению идее, но если она облачена в грязные лохмотья, это выше моего понимания!
Она замолчала и, так как цинковые крыши ослепительно блестели на солнце, заслонила окно бледно-зеленой шелковой ширмочкой с изображением золотых птиц и деревьев.
Еще некоторое время она сидела молча, повернув к нему голову, залитую призрачным золотисто-зеленым светом, и наконец, понизив голос, спросила:
— Вы знаете Меланию Грюншпан? — Фамилию она произнесла с оттенком брезгливости.
— Встречался с ней в обществе, но знаю мало.
— Жалко! — прошептала она и с величественным видом прошлась несколько раз по комнате.
Постояла у двери в кабинет сына, прислушиваясь к доносившимся оттуда приглушенным голосам. Потом устремила взгляд на залитую палящим солнцем, грохочущую улицу.
Кароль с любопытством наблюдал за ее поистине царственными движениями и, хотя в полумраке комнаты не мог разглядеть ее лица, догадывался, что оно выражает беспокойство.
— А вам известно, что панна Меля влюблена в Мечека? — напрямик спросила она.
— Что-то такое слышал, но не придавал значения. Значит, в городе уже судачат об этом! Но ведь это просто неприлично! — прибавила она громче.
— Разрешите, я поясню. Говорят, любовь взаимная, и пророчат скорую свадьбу.
— Пока я жива, этому не бывать! — прерывающимся от волнения голосом воскликнула она. — Я никогда не допущу, чтобы мой сын женился на какой-то Грюншпан!
Ее карие глаза потемнели и приобрели медный оттенок, а красивое гордое лицо пылало гневом.
— У панны Мели репутация благовоспитанной умной барышни, к тому же она очень богата и хороша собой…
— Это неважно. Она — еврейка, и этим все сказано! — прошептала она с нескрываемым презрением и ненавистью.
— Ну и что с того? Ведь она любит вашего сына и любима им, значит, ни о каком неравенстве речи нет, — сказал он. Его раздражала и вместе забавляла ее нетерпимость.
— Мой сын волен влюбляться в кого угодно, даже в еврейку, но породниться с чуждой, враждебной нам расой не имеет права.
— Позвольте с вами не согласиться!
— Тогда почему же вы сами женитесь на Анке, а не на лодзинской еврейке или немке?
— По той простой причине, что ни еврейка, ни немка не нравится мне настолько, чтобы жениться. Но если бы это было так, я ни минуты не колебался бы. Я не признаю расовых и кастовых предрассудков и считаю это пережитком прошлого, — совершенно серьезно сказал он.