Земля обетованная
Шрифт:
— Ах, какая прелесть! Какой цвет! И блестит как! — восторгалась она, щурясь от ослепительного солнечного света, который отражался от мозаики.
И наговорив еще с целый короб банальностей, удалилась с видом провинциальной примадонны в сопровождении своей свиты.
— Смешная, но, в сущности, добрая женщина. Она возглавляет несколько благотворительных обществ и делает много добра бедным.
— Чтобы ею восхищались, — вставил Макс Баум, подходя с Куровским.
— Вам очень скучно? — спросила Нина.
— Нет. Нам есть, чем любоваться, — глядя на женщин,
— Значит, вы хотите сказать: кому нечем любоваться, те скучают…
— Есть и такие! Посмотрите на Маду Мюллер или на Мелю Грюншпан, на этих лодзинских золотых телиц. Мада задыхается в слишком тесном платье, и при мысли, что служанка переварит кнедли, ее бросает в пот. В продолжение пяти минут она выпила четыре стакана лимонада: я считал! А Меля, та прямо горит энтузиазмом! Я нарочно трижды спрашивал у нее о Неаполе, и она трижды закатывала глаза, ахала и отзывалась о городе с преувеличенным восторгом. Точно фонограф, в который вставили новый валик, она без конца рассказывает одно и то же.
— Однако вид у нее грустный, — сказала Нина. — Давайте подойдем к ней.
— Это оттого, что пани Высоцкая ополчилась сегодня на евреек. Остановит молодого человека и начинает предостерегать против них и нарочно говорит громко, чтобы Меля слышала, — пояснил Макс.
Он шел рядом с Анкой и с беспокойством отыскивал глазами Кароля.
— Многие уже ушли! — сказала Нина, не видя в большой гостиной Гросглика с дочкой и еще нескольких еврейских семейств.
— Мужчинам было скучно, а дамам не терпелось обменяться впечатлениями от приема.
— Значит, они в самом деле скучали? — огорчилась Нина.
— А вы как думаете! Что это для них за развлечение! Сюртуков не снимешь, шампанского не подавали и потом, наприглашали всяких инженеров, докторов, адвокатов и прочих служащих, словом, польское быдло, и хотите, чтобы миллионщики хорошо себя чувствовали. Такое общество унижает их достоинство, и голову даю на отсечение: больше они к вам не придут.
— А я и не собираюсь их больше приглашать! Сегодня я окончательно убедилась: между поляками и евреями невозможны даже чисто светские отношения, во всяком случае в Лодзи…
— Как и во всем мире, — сказал Куровский и насмешливо прибавил: — Пан Роберт Кесслер целый час добивается чести быть вам представленным, пани Анка.
Перед ними стоял небольшого роста, коренастый мужчина с втянутой в плечи продолговатой головой, покрытой, точно мохом, рыжеватыми волосами, что в соединении с оттопыренными ушами придавало ему сходство с огромной летучей мышью; кожа на лице, задубелая, в складках, была подобна плохо натянутой конской шкуре, рот напоминал узкую длинную щель, на выступающих скулах топорщились коротко подстриженные рыжие баки.
Он непринужденно поздоровался и, когда все общество расположилось в гостиной, сел рядом с Анкой и, положив на колени узловатые покрытые рыжими волосами руки, уставился на нее своими желтыми глазами с такой бесцеремонной наглостью, что та, не выдержав этого раздражавшего и пугающего ее взгляда, поспешила уйти, не обменявшись с ним
— Хороша! Удивительно хороша! — после минутного молчания шепнул Кесслер сидевшему рядом Горну.
— Вы известный в Лодзи знаток женской красоты! — сказал многозначительно Горн, вспомнив Зоську Малиновскую и целый ряд других работниц, ставших жертвами его похоти из страха быть уволенными.
Кесслер промолчал и, смерив его холодным, презрительным взглядом, повернулся к Максу Бауму. А тот, охваченный каким-то нервным беспокойством, уже с час как собирался уйти, но не мог: Анка словно приворожила его.
Гостей заметно поубавилось. Поздравив именинницу и осмотрев гостиные, они удалились. Осталось человек двадцать, по преимуществу поляки из местной интеллигенции. И по мере того, как миллионеры уходили, они занимали покидаемые ими позиции в центре гостиной.
Из тех, кто не принадлежал к этому узкому кругу, остались лишь Мада Мюллер с отцом — их связывало с Травинскими давнее знакомство — и Меля Грюншпан с теткой, которая настойчиво звала ее домой.
— Меля, тебе не пора домой? — уже несколько раз громко спрашивала она.
Но Меля, как и Макс, не могла уйти, хотя давно хотела бежать отсюда, спасаясь от язвительных замечаний, отпускаемых Высоцкой явно по ее адресу.
Весь вечер просидела она на одном месте и была в таком смятении, что даже разговорилась с Мадой и, рассказывая о своем путешествии, громко смеялась, хотя ей было не до смеха.
Как в горячечном бреду преследовала ее мучительная мысль, что придется навсегда проститься с недавними надеждами и мечтами.
К ней несколько раз подходил Высоцкий, она постоянно ощущала на себе его влюбленные взгляды, слышала его голос. И слова, которые он говорил, еще вчера сделали бы ее бесконечно счастливой, но сегодня, сейчас, они лишь усиливали печаль и горе, ибо в этой ярко освещенной гостиной безошибочное женское чутье подсказывало: она никогда не будет, не вправе быть его женой…
Осознавая в минуты такого прозрения, мучительного ясновидения разделявшую их непреодолимую пропасть, она, помертвев от ужаса, водила остекленелым, безумным взором по лицам присутствующих в поисках сияющего от счастья Высоцкого в надежде, что он развеет ее сомнения, которые терзали и жгли, точно каленым железом. Но влюбленность, приподнятое настроение и общество добрых друзей мешали Высоцкому почувствовать, какую душевную драму она переживает.
Стоя в окружении Травинского, Куровского и нескольких молодых людей, он с жаром излагал им свои смелые альтруистические воззрения на общество и его потребности, и радостно возбужденный тем, что у него есть интеллигентные собеседники и можно отвлечься от повседневных забот и обязанностей, то и дело машинально проводил рукой по лацканам пиджака, покручивал усы, поправлял манжеты, словом, увлеченный своими гипотезами и умозаключениями, парил в заоблачных высях.
«Почему?» — задавалась Меля мучительным вопросом, еще не понимая, в чем причина осаждавших ее мрачных мыслей и переполнявшей сердце невыразимой горечи.