Земля обетованная
Шрифт:
Он был на верху блаженства, глаза сияли от счастья, от волнения замирало сердце, и, боясь выдать себя, он стал прощаться, но девушки не отпустили его.
Сидя на переднем сиденье напротив Мели, он смотрел на ее пепельные волосы, выбившиеся из-под светлой широкополой шляпы, на загорелое лицо цвета золотистого вина. Его пламенные взоры смущали девушку; она отворачивалась, поправляла шляпу, но радостное это смущение переполняло ее таким счастьем, что она поминутно заливалась веселым смехом, глядя на забавные ужимки обезьянки, которая взобралась Руже на плечо и никак не хотела
Ружа, не обращая внимания на счастливую подругу, целовала племянниц, ласкала обезьянку и рассказывала о разных дорожных происшествиях.
— А где тетя? Тетя потерялась! — вдруг спохватилась она, только сейчас заметив отсутствие Мелиной тетки, которая сопровождала их во время путешествия.
— Надо вернуться на вокзал! Поворачивай! — крикнул Шая кучеру.
— Я выйду и разыщу вашу тетю, — с готовностью вызвался Высоцкий и, обрадованный возможностью покинуть общество, быстро соскочил на землю.
— Хорошо, но с условием, что вы доставите ее к нам домой.
— Лучше я приду в воскресенье… Вам надо отдохнуть с дороги, и мне не хочется мешать, — говорил он, с мольбой глядя на Мелю.
— Ну ладно, если вы настаиваете, будь по-вашему. Но в воскресенье мы ждем вас в обычный час в черной гостиной. Дайте знать Бернарду и приходите вместе.
— Он уехал в Париж.
— Не беда! В последнее время его выходки уже немного наскучили.
— Интересно, когда такой приговор будет вынесен мне?
— Что касается вас, решающее слово за Мелей…
— Тем хуже для меня…
Лошади рванули с места, и он не услышал ответа, но взгляд Мели говорил нечто противоположное, и его охватило радостное волнующее чувство.
Тетка среди груды чемоданов и картонок ждала на перроне, когда прислуга получит багаж. Он помог ей сесть на извозчика и на прощание по рассеянности даже поцеловал руку. А потом долго стоял на вокзальных ступенях, и душа его ликовала — так подействовало на него свидание с Мелей, ее нежный взгляд и прикосновение руки.
Не разобравшись еще в своих чувствах и безотчетно ища уединения, он побрел прочь из города по улице, которую прокладывали прямо поперек засеянных полей, где уже строились дома и фабрики.
«Я люблю ее! Люблю!» — твердил он про себя, останавливаясь и глядя на ветряные мельницы на пригорках; на фоне голубого неба их крылья, как натруженные руки, медленно, тяжело поднимались и опускались.
Он свернул к овсяному полю, по которому пробегали отливавшие чернью волны и ударяли в желтоватую стену ржи, а та с шелестом клонилась долу, роняя ржавую, пахнущую хлебом пыльцу. За рожью расстилалась зеленая равнина с разбросанными по ней серыми домами со сверкавшими на солнце окнами. Из-под ног вылетали жаворонки и со звонкой песней взмывали к безоблачному небу.
Он смотрел, как трепещут их крылышки, пока они не исчезали в беспредельной вышине, и шел дальше, радуясь тому, что живет, двигается, дышит; и чувствовал в себе извечную силу, какая была в нежной зелени трав, в шорохе колосьев, из которых выглядывали синие очи васильков,
Его охватило сильное волнение, и на глаза навернулись слезы умиления. Он пригоршнями рвал колосья и подносил к горевшим губам, чтобы охладить их, и шел, сам не зная куда, пока не набрел на полуразвалившуюся хату. Перед ней в тени высокой березы лежал на охапке соломы человек. Голова его покоилась на плоской клетчатой подушке, взгляд был устремлен на ниспадавшие зелеными струями ветви в молодых листочках.
Богородице, Дево, радуйся, Непорочную, Тебя величаем! –слышалось тихое, как комариный писк, пение.
Высоцкий остановился.
Голос, подобно журчащему по камням ручейку, то усиливался, то стихал, переходил в шепот, и тогда человек с тяжкими вздохами начинал перебирать четки на длинном шнуре, целовал железный крестик и смотрел на стену ржи, которая склонялась к нему с шелестом и, покачав колосьями, отпрядывала назад; а царский скипетр перед домом кивал ей вслед и провожал бледно-желтыми очами палевую волну, подернутую облаком цветочной пыльцы.
— Что с вами? — спросил Высоцкий, опускаясь рядом на землю.
— Да ничего… Умираю, пане, умираю помаленьку, — неторопливо отвечал больной, безо всякого удивления глядя на Высоцкого печальными глазами — серыми, как раскинувшееся над ним небо.
— Чем вы больны? — Высоцкого поразил его смиренный тон.
— Смертью, пане, да еще вот этим… — Он откинул лохмотья, и Высоцкий увидел отрезанные выше колен ноги, обмотанные грязным тряпьем. — Фабрика отгрызла ноги до щиколотки, доктора отрезали до колен, но смерть не отступилась, и они еще кусок отхватили. Только это не помогло, и смертный час мой близок. И я молю всеблагого нашего Спасителя и Пресвятую его Матерь, чтобы смерть прибрала меня поскорей… — Он поднес к губам крестик, висящий на четках.
— У вас болит что-нибудь?
— Нет. Да чему болеть-то?.. Ног у меня нет, мяса тоже, скоро и рук не станет. Вот! — И он показал две обтянутые серой кожей кости с пальцами, похожими на корявые сухие сучья слив, что росли перед домом. — Дух из меня еще не весь вышел, а выйдет, упокоюсь, как подобает христианину, — с усилием прошептал он, и улыбка, подобная свету угасающего дня, скользнула по его исхудалому лицу, серому, как земля, на которой он лежал.
— А кто за вами ухаживает? Кто печется о вас? — с возрастающим удивлением спросил Высоцкий.
— Спаситель печется, а жена ухаживает… Только дома ее целый день нет: на фабрике она с каменщиками работает… Вечером воротится, перетащит в хату, поесть даст.
— А детей у вас нет?
— Были… — прошептал он еще тише, и глаза его подернулись слезами. — Четверо их было… Антеку голову оторвало машиной… Марыся, Ягна и Войтек от лихорадки померли…
Он долго молчал, остекленевшими глазами уставясь на колыхавшуюся рожь, и его серое мужицкое лицо, на котором застыло привычно-терпеливое выражение, вдруг исказилось от боли, будто в сердце ему вогнали гвоздь.