Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
В руках у них автоматы… Они кричат от страха быть убитыми, от жажды убивать, от щедрой, веселой, кудрявой анаши…
Иногда они стреляют по осенним, золотым деревьям — листва летит — досрочный листопад сыплется…
Пробитый пулями военный листопад… Листопад гражданской войны…
…Брат, и ты на Руси стоишь под этим недозрелым листопадом… да! да!..
Потом мимо нас прогрохотал танк. Вдруг круто остановился около нас. Повел на нас зияющим стволом. Дуло-жерло жадно встало около лица
Тогда я гулко, яростно плюнул в дуло… в жерло…
Тогда танк рванулся и ушел… Обидчивый… Алчный… Не захотел он тратить снаряд на одного человека… На меня и пули хватит…
…Потом мы пришли на душанбинское пустынное кладбище.
Кладбище раскидалось на высокой горе — отсюда хорошо просматривается весь пустынный, мой родной город… Смертельный город…
И кладбище пустынно — одни кресты, и холмики, и памятники…
Так странно видеть пустынное кладбище…
О Боже!.. Одни мертвецы попрятались под землёй… Кладбище мертво… Живые не посещают мёртвых… А если живые не посещают мёртвых, а если потомки не посещают предков — они сами мертвецы…
Но кто-то позаботился о новых мертвых — на склоне пустом вырыто много свежих зияющих могил. Они ждут своих постояльцев вечных…
В одной из могил мы хороним Раису Максимовну…
Потом мы обнимаемся, как древние друзья, и представляемся друг другу…
Я говорю:
— Аминадав Калонтаров.
Он говорит:
Михаил Сергеевич Горбачев…
О Боже…
…Много лет спустя, когда я смотрел пышные похороны Раисы Горбачевой и созерцал блуждающий, растерянный лик шута — Президента — всех он обманул, заговорил, а смерть — не смог! — я вспомнил те похороны, и того Михаила Сергеевича, и тот хлипкий похоронный велосипедик…
Да!..
Вот что бывает, когда на русском троне является шут вместо Царя!.. или вместо Тирана!..
Да! Тиран проливает реки неповинной крови…
Но!
Шут на троне проливает океаны неповинной крови…
Ах, Господин Президент!..
“Не судите и не судимы будете”…
Не мне судить вас…
Для вас есть другой Судия!..
Да я и не желаю вам зла…
Но если вы попадете в ад — я знаю, я вижу, какое наказанье ждет вас там… знаю…
О Боже!..
Вы там вечно будете катать тот велосипед… с той ношей, качающейся тяжко в простынях…
Как Сизиф катал свой камень…
Но я не хочу этого…
Мне и вас (даже вас!) жаль… да…
…Потом мы с Михаилом Сергеевичем на том же велосипеде отвезли на аэродром и мою тихую, тихо сгоревшую, оттрепетавшую, как бабочка на огне, матушку…
И я на военном самолете улетел с ней в Москву, а потом в Ленинград…
И вот я с матушкой моей на Серафимовском кладбище…
И мы в последний раз пришли вдвоем, а уйду я один…
Глава
РУСЬ
…Моя душа-печальница,
Опять в краю родном
Ты стала усыпальница
Замученных живьем…
…Русь — ты вся — поцелуй на морозе…
…А русские люди нынче так устали, так измаялись, что не чуют, как их убивают…
…О, мой мудрый, бессмертный (в отличие от меня — скоротечного) Читатель!
Я знаю, ты справедливо ждешь от покосившейся, как брошенная изба, некогда Великой Словесности нашей, маниакальной эротики, запредельной мистики и сладкой крови вожделенных жертв!..
И ты брезгливо и высокомерно скажешь мне: “В твоей исповеди много политики!..”
Брат мой! Но много политики и у Данте, и у Толстого.
О Боже! Но много политики и у Спасителя Иисуса Христа Богочеловека. Иначе Его бы не распяли те властители-слепцы, которые занимались только политикой и не знали иного…
Увы, брат мудрый мой, увы…
И еще: мне кажется, что Иуда, и Синедрион, и царь Ирод, и прокуратор Пилат, и (самое главное!) безымянный римский солдат, окунающий копье в Тело Распятого, — все одинаково — повторяю — все одинаково виноваты! и перед людьми, и перед Творцом!..
И будут — и были — одинаково! жестоко! мучительно наказаны!.. да!..
Ибо если бы этот безымянный солдат не выполнил преступные приказы — бессильны бы были все именитые убийцы!.. И тщетны были бы их повеления!..
И в песке забвенья лежали бы тусклые имена их… Да!
Вот и ты, мой родной и редкий читатель, не спеши окунать свое критическое копье в мой бедный роман… как римский солдат в Тело Распятого…
Да!..
Но!..
…Но я на Серафимовском кладбище, в Ленинграде… Вместе с усопшей матушкой моей…
Всю жизнь я боялся этой надвигающейся материнской смерти, этой нестерпимой разлуки…
И вот я стою над могилой моей матушки на Серафимовском кладбище, и землистые могильщики забрасывают свежий гроб невозвратной землей…
И я неумело бросаю сырые комья, нежно разрыхляя, разбивая, разминая их дрожащими своими перстами, чтобы звучно не бились они о гроб и не тревожили матушку мою в великом таинственном сне её…
…Матушка, спи, пока Господь не пришёл за тобой…
Потом я и горстка ленинградских таджиков-беженцев устанавливаем в свежую, податливую землю дубовый православный крест и рассыпаем вокруг креста её любимые красные садовые гвоздики, предварительно изломав, исказив их тугие стебли, чтобы кладбищенские воры не унесли их… до того, как загробные Ангелы не унесут, не восхитят её душу, если Они не восхитили её тогда уже — в родном, обгоревшем дворике, где она тихо наклонилась и померла “за други своя”…