Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Она стояла у избы и глядела в открытое окно, а в окне томилась, маялась старуха в черном платье и черной косынке.
Старуха зорко меня издали увидела и улыбалась мне радостно и виновато:
— Ах, сынок, как ты вовремя-то пришел…
Изба-то моя подплыла подземными, озерными, мышиными водами…
И три дня назад крылечко прогнило и упало…
Теперь я, милок, в избе своей пленницей стала — выйти не могу без крыльца-то. И из окна выпрыгнуть не могу — ноги за девяносто лет отсырели, не слушаются, как в молодости прыткой. Родная изба стала мне тюрьма
Видишь — я уже в гробное, смертное белье заживо обрядилась…
А в деревне нашей все померли — я последняя…
Как Перестройка началась — так народец наш деревенский, сметливый мигом стал на погост переселяться, переезжать.
На селе Перестройка хорошо удалась — всех подчистую подмела…
Это в городах много еще народу побитого осталось, но и там скоро, скоро тишина будет, как у нас…
Кладбища нынче свежие не стоят, а бегут вширь и вдаль…
Раньше кладбища были, как пруды стоячие, а теперь они, как реки бегучие, щедрые…
А мне только козочку-кормилицу мою жаль… Видишь, как она плачет, заливается без меня… Одна душа живая козья осталась у меня в подругах…
…Я попросил у старухи — а её звали Марфа Тимофеевна Никитина — топор и гвозди и быстро поправил крыльцо — таким работам по поддержанию своего дома я за много лет научился умело — и выпустил пленницу из заточенья её избяного, невольного…
И целую неделю я прожил у этой старой русской чужой женщины — а есть ли на земле чужие люди? — в её блаженной избе с иконой Богородицы Троеручицы в красном углу…
Днем я бродил вдоль озера и рыбу ловил, а вечером топил печь-притопок, и мы с Марфой Тимофеевной варили уху и сонно, сладко беседовали втроем — белоснежная коза Маня тоже принимала немое, но всепонимающее участие в наших беседах, сверкая при огне печном прозрачными янтарями глаз…
Как собака, была она чуткая и преданная, ибо чуяла старость, непрочность хозяйки своей и боялась одна остаться среди вымершей деревни…
Что-то неуловимо похожее на мою недавно ушедшую мать было в этой старухе — быть может, все старые люди похожи друг на друга?..
И я у ночного огня вспомнил страшную историю, которую мне однажды поведал поэт Z….
…Когда умерла матушка поэта, которую он, как все кочевые, хмельные поэты, забыл и годами не навещал, хотя она жила в одном городе с ним, поэт похоронил матушку свою, при жизни забытую, и тут неожиданная посмертная тоска объяла его душу, и поэт поехал на Кипр, чтобы в море и в садах-виноградниках пианых залечить свежую сыновнюю рану свою…
И вот однажды вечером, когда веселый поэт возвращался с друзьями с моря — вдруг в чьем-то огороженном саду, под золотыми мандариновыми и апельсиновыми деревьями, он ясно увидел свою недавно усопшую матушку…
Она одна сидела под деревьями за столиком, и пила чай, и тут вдруг увидела за забором сына своего, и сын увидел её! О!..
Поэт потрясенно хотел перелезть через чужой забор, но мать запретила ему, а потом взяла столик с чайником и ушла в глубь чужого сада…
Ушла,
Но поэт явно, явно увидел детскую обиду на её прекрасном, тихом лице, словно она говорила, шептала сыну своему: «Сынок, сынок! так ты забыл меня на земле… Так редко ты меня там посещал… И вот я затосковала по тебе и вышла на минутку, чтобы хоть здесь увидеть тебя, но только на минуту-но только на минуту, сынок мой…»
И она навек скрылась обиженно, сиротливо, одиноко за золотыми деревьями, и больше никогда не являлась сокрушенному поэту…
И поэт зарыдал, как дитя, оставшееся навек без матери своей…
…О Боже! А вдруг и моя матушка в какой-нибудь чужой стране, в чужом саду пьет одинокий чай и жалуется на забытье мое?..
О Боже! Этого не переживет едва мерцающая душа моя…
О Боже… Много…
…Быть может, это было виденье, жизнь после смерти?..
Или правы кипрские монастырские старцы, которые говорят, что на Святом Кипре, где бродили Лазарь воскресший и Апостол Павел, есть! есть! есть один из Двенадцати тайных входов врат в рай, где стоит Блаженный Апостол Петр с золотыми ключами…
И вот матушка поэта на миг вышла к нему, потому что из рая можно выйти к сыну своему, а из ада — никогда…
..Я прожил у Марфы Тимофеевны целую неделю — от Дня Рождества Богородицы до дня 28 сентября — дня “гусепролета”, дня “гусаря”, когда в русской дивной природе-вселенной уже спускаются темные, хладные, прозрачно слюдяные вечера, вечера, и в небе слышатся рыдалистые, разрывчатые, стройные, геометрические крики журавлей слезных и веселых, бормочущих, как бы спотыкающихся в небе, гусей…
Гуси летят — зимушку на хвосте тащат… да!..
Журавли летят клином, а гуси треплются, волнуются веревкой…
А мы, человеки, куда летим?..
…А как-то вечером Марфинька — кроткая старушка рассказала мне воительную историю, которая поразила меня:
— Сынок, когда Горбачев и Ельцин пришли — Чаша необъятная Горя, Нищеты, Смерти разлились по всей нашей советской стране…
Чаша эта потопила всю землю нашу, как река в разлив…
На троне вор — в стране мор…
Старики на погосты ушли, а мужики в пьянство провалились, бабы — в гульбу, дети — в сиротство…
Сынок, и кто же тогда за всех нас, неповинных, убиенных, растерянных, спившихся с горя, отомстит?..
Целую страну СССР бесы заживо загубили, зарыли, а никто им не отомстил…
Где же наши народные мстители-спасители? Хоть один бы нашелся…
Тогда, сынок, я ослепла от горя и гнева и решила главного беса убить…
Старуха перекрестилась и продолжила:
— Взяла я большую банку брусничного варенья, поехала в Москву, встала у кремлевских ворот и жду главного беса-президента, как Гитлера Сталин у Москвы поджидал… Стою. Ноги старые, старые, вялые, а терпят…