Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
…Я вышел из машины где-то в любимом моем суздальском ополье.
И тут вдруг почувствовал острую, молниеносную боль в левом плече…
Я испуганно поглядел на бескрайнее, пустынное поле: вдруг это инфаркт? И кто поможет в поле необъятном безлюдном?.. О Боже!..
И я глядел, задыхаясь, маясь новою стреловидной болью, уже не душевной, а плотской, — на неоглядные поля и думал о неуютности, необжитости русских равнин…
И о том, что русский человек из-за этих бесконечных, монотонных, неумолимых, звероватых просторов,
И я впервые подумал о том, что великие русские излюбленные наши дали и хляби глушат, развеивают всякую нашу любовь друг к другу…
Как лютые северные ветры необоримо погашают маленькую свечу этой любви в бедной руке…
А русский человек на этом вечном необъятном ветру сам, в одиночку, истово ищет свою тропу, свою — только ему открывающуюся истину! — и это алчное, гордое стремленье к “последней истине” превышает простую, инстинктивную любовь к своим кровным братьям — в отличие от других народов, которые любовь к “своим” ставят выше морали и даже выше любви к Богу…
И сколько же нас, русских, должно на этой необъятной равнине остаться, чтобы мы, наконец, полюбили беззаветно друг друга, учуяв ужас полного исчезновения земного? А?..
И потому Руси нужен Царь-батюшка или лютый Тиран…
В Царе-отце мы любим друг друга, а Тиран заставляет нас любить друг друга…
Да…
…Но я стою в пустынном поле, маясь, рушась от боли, — и кто поможет?
И кого тут звать на помощь в равнодушном поле, поле, поле? В глухом народе?..
А на Руси крик доносится, как шепот, а шепот, как немота…
Только Господь тут поможет…
О Боже, помоги!.. Не дай сгинуть в поле…
…Но потом боль ушла, и я вдруг понял, что меня пронзила, просквозила древняя, дотатарская Золотая Игла-Стрела!..
Золотая Стрела любви к своему народу…
Это Святокнязь Владимир Креститель эту стрелу послал во всякую русскую душу, и доселе летит, трепещет Она!..
О Боже! Да?.. Да!..
И нет нигде на земле для тебя таких щемящих золотых лесов, и холмов, и равнин…
И вот сама Богоблаженная Богородица нынче бродит, покоится, нежится, дышит, как некогда на святом Афоне дышала очарованно Она, в этих чудотворных, златых борах, лесах и тихо навещает, как больных в больнице, еще не вымершие, еще живые, еще трепещущие русские мои деревеньки-свечечки.
Много их еще осталось, и везде ждут Её.
И только на Неё, на Вечную Матерь, надеются, уповают, знают…
Я вернулся в машину и поехал дальше по глубинной, нутряной, седой Святой Руси, и видел много подкошенных, пианых мужей в траве некошеной, и в полях брошеных, от которых веяло пустыней и неоглядным близким голодом, голодом, который уже давно бродил по Руси Перестройки и о котором молчали новые, повально сытые, глухие властители Руси… Они-то слепо сыты…
И только везде вырубали, убивали леса-кормильцы, и везде гудели адово, убиенно лесопилки. И леса с земли русской
И скоро, скоро убьют, вынут все леса, и негде будет бродить Богородице с омофором Ея…
Да!..
Ах, братья мои, ретивые лесогубители прыткие!..
Когда побьете, порубите все леса и продадите их на Запад, то опять в гражданской, голодной резне-войне, на лысых неоглядных вырубках будете опять рубить друг друга? Да?..
А мне всегда в ночи спиленные деревья — особенно там, где прошла пила и белый смертельный срез, круг оставила, — эти светящиеся круги в ночи кажутся бледными, немыми, русскими, человечьими лицами, в смертном ужасе застывшими…
И зачем эти лица-кругляки мы продаем?..
Чтобы не видеть и не стыдиться?..
Чтобы вслед за ними не убиться?..
О, если бы деревья умели кричать — над Россией стоял бы непереносимый, древесный, миллионный вопль-крик-стон!..
Да!..
Но!
О Боже!..
Но и эта святая, полевая, избяная, деревенская, колодезная, дикая, журавлиная разруха деревень, и городков, и селений — такая мне родная! слезная! сладкая! живая!..
Как больная, надышавшаяся смертного дыма матерь… мама…
А сытые, розовые домики американские и европейские мне кажутся сонными, мертвыми, усопшими, чужими, “теплохладными”, как в Апокалипсисе…
Но одиноко слезно полноводно мне во поле одиноком… но есть хочется…
И вот тут я увидел большое, матово серебристое озеро и избы вокруг него…
И такой пустынной, целебной, дочеловечьей красотой веяло от него, что остановил я машину и пошел к озеру…
Я был с детстве рыбаком, и всегда у меня в багажнике машины лежал спиннинг, и часто вспоминал я ту корзину-ловушку, полную форелей, в том далеком фан-ягнобском водопаде…
Наверняка, в этом озере есть рыба: щука, лещ, а может быть, забредает в жемчужные чистые воды и судак…
Я подумал, что хорошо бы пожить в этой деревне, половить рыбу, успокоиться, уйти в тишь, в травы, в забвенье, в осенние тучи, в дожди-моросеи, что сыплются с низких небес…
Тишина окрест поразила меня…
Даже рыба не плескалась…
Кажется мне, что тысячелетняя Святая Русь устала жить на земле и уходит Она в небеса, в Царствие Небесное, куда зовет Её Хозяин Её — Спас!
Даже рыба на Руси устала жить и не плеснет в сонной воде…
А на земле уже нет для Руси земных Дорог… что ли?
Да?..
От этой осенней тишины, которая была глубже, чем смирная тишина кладбища, мне захотелось закричать: “Айда! Гойда! Ааааа! Русь, где ты?..”
И тут я радостно услышал козье блеянье жалобное, кудрявое…
Я побежал на крик и увидел у избы белую херувимскую козу. Коза чистая была, ухоженная, опрятная, как будто неземная, райская, как будто упала в траву с небес…