Земные и небесные странствия поэта
Шрифт:
Коралловое туловище её, опоясанное черными кольцами с изумрудными каемочками по краям, изготовилось к смертельному, мгновенному броску — я уже знаю жгучий, падучий бросок этот!..
Я чуял: она решала — ужалить меня или нет?..
А мне уже было всё равно…
Но!..
Бархатистая, раздвоенная, дивной красоты малахитовая, царственная головка застыла около моих четырех перстов — один укушенный Эфой палец я уже некогда, у реки Фан-Ягноб, отстрелил, один — я уже отдал Эфам.
А скоро отдам им всю жизнь…
Но
Еще не ведаю…
Еще Господь отодвигает мой срок….
Еще тогда не знал я!..
…Я обреченно ждал…
Мне некуда было деваться в доме моем, потому что змея была быстрее меня…
И она заворожила меня…
О Боже!.. Мы глядели друг на друга оцепенело…
И вот, наверное, запах вина привлек, отвлек её…
И она стала тянуться к лепешке, и я стал отодвигать руку с лепешкой, и змея пошла поползла за моей рукой и покинула, выползла на стол из чемодана — я выманил её, пока я обхитрил змею…
Тогда я положил пахучую, хмельную лепешку на стол, и Эфа стала хищно грызть, лизать её…
Она была голодная…
Я подумал, что Древние Цари научили её есть хлеб с вином, и вот она вспомнила…
За тысячи лет вырожденья и ожиданья полного исчезновенья с земли — эти священные, царские Эфы стали небольшими — раньше они достигали двух-трех метров в длину, а сейчас — едва полметра…
И эта Эфа была небольшой…
…Когда-то я от одиночества держал в аквариуме рыб, но потом устал от их безмолвия и хладнокровного равнодушия и подарил их друзьям, — но аквариум остался…
Я взял аквариум и осторожно накрыл им змею с её винной лепешкой…
Но потом я побоялся, что Эфа задохнется, и тонкой дрелью умело прорезал в стекле несколько дырок-щелок для воздуха…
О Боже…
…В Смутное Время многие человеки от одиночества полюбили собак и других животных больше, чем людей…
И это Знак Последних Времен…
Но я не полюбил зверей больше, чем людей…
Мудрец-суфий Ходжа Зульфикар говорит: “Даже суслики и черепахи, чуя беду наводненья или землетрясенья, выходят из нор и, вместе сбившись, слепившись, встречают несчастья…
А человеки огромных городов, учуяв пагубу, гниль Смутного Времени, засели за железными дверьми и не выходят на помощь друг к другу…
И что же, суслики и черепахи мудрее человеков?..”
И я прошел, проехал всю нищую, словно обгорелую в беде Перестройки, страну и увидел только одно цветущее, ликующее дерево на Руси — Дерево собаколюбия…
Везде в градах человеки возлюбили собак больше человеков…
И это Знак Последних Времен… Да!..
Но я не возлюбил безмолвных рыб моих больше, чем немотствующих, покорных, родных людей Русских…
Но!..
Но потом я почувствовал,
Тогда я взял одну атласную ягоду и разрезал её ножом надвое, до белой косточки.
Ягода была чистой. Без маленькой эфы…
Я впервые попробовал альпийскую черешню! Это действительно было лакомство Царей!..
Вся чистота, заповедность, свежесть, красота древних фан-ягнобских гор, снегов, родников, ветров вошла в этот царский плод!..
Такого мятного, щедрого, обильного, густого, терпкого, винного, медовоприторного вкуса я никогда не ощущал, когда ел черешни…
Это, несомненно, была царица черешен!..
В таджикских горах мало воды, и много солнца, поэтому дикая, неполиваемая черешня (и дикий виноград) имеют самую высокую в мире сахаристость!..
Я глядел на ягоды, заполнившие весь огромный чемодан — они сверкали малиновым бархатом, атласом.
Потом я взял другую черешню и надрезал её ножом, — в ней вился, бился яростный змеиный детеныш… я разрезал его пополам…
Я уже различал, какая ягода чиста, а какая — чревата змеей…
Там, где змея вошла, впала в плод, — там, на поверхности ягоды, была незаметная, рдяная, запекшаяся ранка — и я научился её распознавать.
…Потом я закрыл чемодан, погрузил его в свою старую машину “Волгу” и поехал на Центральный рынок…
Я ехал по Москве-Вавилону…
Я не узнавал города, в котором прожил большую часть жизни…
В столице шелестели новые, чужие машины…
Вставали новые, чужие дома…
Призрачно по скользкому снегу шли новые, чужие толпы человеков, и даже язык у них был чужой, почти не русский, отрывистый, чаще всего с сорняками сквернословия…
Это было всеобщее восстание сорняка — и в политике, и в культуре, и в экономике, и в бедном, рухнувшем, как хрустальная ваза от молотка, быту…
Я понял вдруг печаль русских эмигрантов, оказавшихся в Париже и в других европейских городах в 1917 году…
Мы же, советские безнадежно люди, оказались эмигрантами в родной стране…
Как страшно, когда человек переживает свой новый город и свою новую страну….
Я ехал по чужому городу…
Эмигрант. Чужак. Почти босяк…
Бывший лауреат бывшей Нобелевской премии…
…Москва-Вавилон… Москвавилония!.. Мне даже слово такое явилось…
А в Вавилоне — все мужи становятся пианицами и извращенцами…
А в Вавилоне — все жены становятся вавилонскими, извилистыми, полунагими блудницами…
А в Вавилоне — даже все новые дома высотные становятся вавилонскими башнями, которые воздвигают нищие рабы-инородцы из разрушенных, советских, былых республик, где ныне царит демократический феодальный хан, иль князь, пан, и демократическая пуля, и демократический голод, тайный, необъявленный, как Третья Мировая Война…