Зеркало королевы Мирабель
Шрифт:
пробудят ото сна
и избавят от плена
Что появится рыцарь
на белом коне
пробудит поцелуем
победит злые чары
и мы всем миром запируем
Ждет года и века
погруженная
Что явятся за ней
пробудят и избавят от плена
Ей все грезится рыцарь
на жарком коне
его пышная свита
Зарастают холмы
усыпальница хмелем увита
Верит, ждет, "Он придет!"
шепчет во сне Королева
"Он явится ко мне
пробудит и избавит от плена
Слышу цокот копыт
звон струны
крики соколов ловчих
он придет! он придет!"
Зарастают холмы
и олени в холмах травы топчут
Но однажды в иных временах
погруженная в сон Королева
Вдруг почует вино на губах
пробудится от сна и от плена
С нею рыцарь глазами
губами навек породнится
снова сердце от счастья начнет
как безумное биться
А пока еще спит средь холмов
заколдованная Королева
А пока она ждет — разбудят
и избавят от плена
Я спою про холмы
что травой зарастают
про хмель и оленей…
Умолкнув почти на полуслове, Фламэ закончил балладу затейливым проигрышем.
— Вы не допели, — укорила его леди Беатриса, повернув голову так, чтобы видеть музыканта. Фламэ улыбнулся.
— Допел, моя леди, допел. А теперь спите.
Поднявшись, Фламэ аккуратно завернул гитару в ткань и подошел к окну. Метель разбушевалась не на шутку, снег бил по стеклу,
— Чем больна моя сестра? — спросил Бенжамин.
Фламэ очнулся и оторвал взгляд от метели.
— Я не врач, милорд.
— Ты вел себя так, словно знаешь, что делаешь. Поэтому я тебя послушался, — Бенжамин помрачнел. — Говори.
Фламэ едва заметно поморщился. О, да минует нас барский гнев, а пуще того — барская любовь, как сказал один куритский поэт. В голосе лорда-наемника прорезались теперь повелительные нотки, которыми так славился в прежние времена его отец. Сказать по чести, Фламэ знавал в те самые прежние времена лорда Шеллоу, и очень того не любил.
— Я знаю… не так. Я подозреваю, чем больна ваша сестра, мой лорд.
Музыкант оглядел комнату, постепенно погружающуюся во мрак. Домоправительница, переходя от канделябра к канделябру, гасила свечи серебряным колпачком. Неспешно, одну за одной, и это походило на ритуал. Фламэ подобные неспешные размеренные действа всегда нравились, напоминая об одном давнем добром знакомом. Тот тоже любил вечером гасить в комнатах свечи.
— Не здесь, милорд, — спокойно сказал Фламэ, передавая гитару домоправительнице. — Госпожа, найдите ей, пожалуйста, место.
Марта откинула еще одну шпалеру — эта изображала какую-то из победоносных битв Хендриха Кровавого. За ковром обнаружился узкий проем, ведущий в галерею. В самом ее конце служанки разжигали камин, на жаровне булькал котелок с вином, распространяя ароматы гвоздики, имбиря и сосновой смолы — от тонких щепок. К самомому огню придвинута была пара кресел и маленький восьмигранный столик. Бросив один короткий испытующий взгляд на Бенжамина, Фламэ опустился в кресло и протянул руки к огню. Лорд прошел через комнату и облокотился на низкую каминную полку, украшенную резьбой.
— Говори.
Фламэ изучил в зареве пламени свои пальцы, совсем закоченевшие, и приготовился вдохновенно врать. Впрочем, это у него всегда неплохо получалось.
— Десять лет назад мне случилось побывать в столице, — начал Фламэ, потирая кончики пальцев. — Там я услышал об одной девушке, сраженной похожим недугом: она то, безучастно смотря перед собой, сидела в кресле и не отвечала на вопросы, то бежала куда-то, охваченная безумием…
— И что с ней стряслось? — напряженным голосом спросил Бенжамин.
Фламэ с сомнением покачал головой.
— Она умерла. Лекарь, которому ее показали, сказал, что прошло больше трех недель, и болезнь не излечить.
Бенжамин подался вперед и всей своей рослой фигурой навис над музыкантом.
— Три недели! Имя врача?
Фламэ посмотрел на лорда снизу вверх. Лицо молодого человека раскраснелось, глаза блестели, как у безумного. Ярче, чем у его больной сестры, когда та кинулась к двери.
— Хэллерт. Его имя — Джошуа Хэллерт. Он жил в столице на улице Белых Роз. Не поручусь, милорд, что он все еще там проживает.