Жажда, или за кого выйти замуж
Шрифт:
— Ну? — нетерпеливо спросила она. — Последую!
— Сомневаюсь. По крайней мере, это единственное, что я могу в данной ситуации посоветовать тебе на сегодняшний день. Вернись домой, прими теплую ванну и ложись спать. Ни в коем случае не жди. Завтра уйди до тех пор, когда он встанет. Ничего у него не спрашивай, ничего ему не говори, ни в коем случае не показывай вида, что тебя это задело. А завтра вечером приезжай ко мне на весь вечер. Мальчишки порастут отдельно, они перебьются один вечер, уже большие. Главное, ни в чём не упрекай, ни о чём не спрашивай. Ты слушаешь
— Там рубашки.
— Какие рубашки? — опешил Борька.
— Грязные, — тоскливо сказала Катерина. — Замочены в ванной. Их очень много.
— Пусть скиснут твои рубашки, ты не должна унижаться перед ним! — сердито закричал Борька. — Понимаешь? Он завтра будет спать до двенадцати, отдыхать от сегодняшней ночи. А тебе на работу. У тебя напряжённая работа, от тебя зависит жизнь людей. Между прочим, рубашки прекрасно стирают в прачечной. Между прочим, при горячей воде каждый сам себе может в порошке прекрасно постирать что нужно: и носки, и трусы, и даже рубашки. Выросли твои парни. А ты не домработница, спеллишь? — кричал сердито Борька.
— Всё гораздо сложнее, ты не знаешь…
— Я слеп, глух, глуп! Ты терпишь, когда он спрашивает Артёма: «Скажи, сынок, кого ты больше любишь: папу или маму?» Ты терпишь, когда он все вечера смотрит хоккей, а ты хочешь спать и весь вечер на них работаешь! Тебе отдыхать не надо! Ты не с работы, ты с гулянки пришла! Ты на них стираешь, ты готовишь на них, ты за ними убираешь, ты никого ни разу не заставила, ни одной тарелки вымыть… — Борька замолчал.
— Боренька, я люблю его! — Шея затекла, в подъезд никто сомнительный и опасный не шёл, и она прижалась лбом к ледяному зимнему автомату. — Ты ещё не знаешь, что это такое.
— Ты любишь кого-нибудь, да? Почему же тогда не женишься?
— Это мои трудности, — мрачно сказал Борис. — Умоляю тебя, ложись, не жди. Не унижайся.
Снег падал по-прежнему, но теперь он стал реже, словно основное, что хотел, уже засыпал и теперь, напоследок, прикрывал острые углы, выпирающие проплешины.
Катерина замерзла. Ревность исчезла, уступила место усталости, слабости, захотелось в самом деле — лечь в ванну, согреться, обрести себя.
Она вбежала на свой четвёртый этаж, осторожно толкнула дверь, пролезла бочком в узкую щель и с удивлением увидела: оба сына, укутавшись в одеяла, сидят на стульях в коридоре и ждут.
— Ты нам совсем не доверяешь, — сказал Петя. — Мы достаточно взрослые, чтобы помочь тебе. Позвони дяде Грише, он наверняка знает, где папа. Может быть, даже у него.
Катерина отрицательно покачала головой.
— Не буду звонить. Если бы он хотел, он позвонил бы сам.
— Я знаю, почему он сегодня так поздно! — вмешался Артём. — Ты вчера пришла в девять, он бегал по квартире, бегал, даже с нами не стал ни во что играть. Он, наверное, нарочно, чтобы ты тоже помучилась, как мучился вчера он. Это он отомстил тебе!
Она в изумлении уставилась на Артёма.
— Что за чушь? У меня вчера было чепе. Когда я уж уходила, стало плохо одной тяжёлой больной. Пришлось делать операцию.
Вошёл Всеволод.
— Ждёте? Любите папочку? — весело сказал он. — Правильно делаете, что любите. Подумаешь, до часика не поспать! Зато я купил вам пирожных и шашлык!
Всеволод был пьян, возбуждён, весел. Очень пожалела Катерина, что не успела уснуть. Борька был прав. Завтра ей тяжело придётся на работе! Пока она достирает рубашки…
— И ты ждёшь?! — Всеволод обернулся к ней, весело скаля белоснежные' зубы, играя глазами. — Понравилось ждать?! То-то же! Будешь ты приходить вовремя, и я буду…
Он подошёл к ней, очень близко, потянулся к ней лицом, но не поцеловал, как всегда, отступил на шаг, засунул руки в карманы.
— Ну, ты готова спать?
Она уловила тонкий лёгкий запах духов, увидела около уха почти незаметный мазок помады. Очень тихо спросила:
— Разве можно писать книги, выступать на весь мир по радио, рассуждать о США, Индии и Турции, ни разу не побывав в этих странах? Разве может, например, кто-то со стороны описать наши с тобой отношения, если он не пожил здесь, среди нас, не увидел того, что здесь происходит? Только изнутри… — оборвала себя и сказала устало, кутаясь в шубу, которую так и не успела снять: — Я не верю тому, что ты пишешь и говоришь по радио. Все тебя хвалят, все кричат, как ты гениален, но ведь ты врёшь… Всё врёшь.
Из Всеволодовых глаз, по мере того как она говорила, уходили веселье, опьянение, довольство собой. Только едва заметный мазок помады, как родимое пятно уйти не мог, пламенел над ухом, и рядом полыхало любимое Всеволодово слово — «приставал».
Пришёл следующий день, как всегда обязательно приходит следующий час, день, год. Чистый белый день.
Несмотря на бессонную ночь, вопреки ожидает мой тяжести и усталости, она чувствовала себя невесомой, пустой внутри.
Семья или больные, несчастные женщины. Пришло время выбирать.
«Кого ты, детка, больше любишь: папу или маму?», «Я купил вам шашлык и пирожных». А мальчишки так и не стали есть ни пирожных, ни шашлыка.
«Приседай, когда съезжаешь с горы! Обязательно приседай!», «Плыви свободно. Расслабься, вытянись, доверься воде!», «Котёнок мой, девочка моя! Ты самый чистый человек на свете! Спи, девочка моя!»
Голос Всеволода заглушает отчаянный крик Ермоленко: «Спасите ребёнка! Пусть я умру. Спасите ребенка! Отдадите Серёже, он так ждёт его! Спасите ребенка!»
Ермоленко начала рожать неожиданно. Ждала автобуса на остановке. Вдруг перед машинами через улицу побежала девочка — громадные банты на тощих косицах вылезают из-под шапки, светят красными светофорами. Ермоленко, тяжело приседая, побежала за девочкой и рывком за руку вырвала её буквально из-под машины. Сама тоже под машину не попала, только почти тут же, на мостовой, начала досрочно рожать.
Хорошо ещё попались добрые люди, доставили её прямо в руки Катерине.
В другой день Катерина нашла бы слова для Ермоленко, утешила бы, успокоила.