Жажду — дайте воды
Шрифт:
Юзеф, его жена и мой связной суетятся. Я то прихожу в себя, то теряю сознание. Как в тумане, вижу испуганное лицо Мушега.
— Мацун поищи, Мушег, мацун [13] …
Все мои ребята собрались в комнате. Слышу вдруг крик Сахнова:
— Староста его отравил! Поймать негодяя!
Мушег трясет меня за плечи:
— Открой рот, пей мацун! Пей, пей!
Я начал пить. Вспомнил-таки испытанное средство. У нас в горах при отравлении только тем и спасаются.
13
Мацун —
Я пью, меня рвет. Уложили на санях. Перед глазами пламя.
Передо мной только белая дорога да ноги моей лошади.
Открываю глаза в медсанбате и вижу — наш генерал. Ходит взад и вперед по веранде. Вдруг слышу его голос:
— Умер?
Туман. Меня мутит. И все куда-то исчезает…
Только через три дня я встал на ноги. Шура кладет мне на лоб примочки.
— Кислое молоко тебя спасло. По свадьбам да по гостям ходишь, забыл, что вокруг враги…
Она говорит, а я с нежностью смотрю ей в глаза. Испуг и тревога сделали ее незащищенной, словно она маленькая. До чего же я, оказывается, люблю ее!.. Глупец!.. Я глажу ее дрожащую руку, а она спрашивает:
— Что это там за артистка объявилась?
Я продолжаю гладить ей руку. Рука дрожит все сильней и сильней…
Я выздоровел и вернулся в роту.
«Гостеприимный» пан вместе с улыбчивым его сынком сбежали. Самое ужасное, что нашли зарезанной в постели пани Марту.
Я получил приказ выступать.
Юзеф и его жена со слезами провожали нас. Юзеф сказал на прощание:
— Пан офицер, не обижайтесь на поляков и Польшу. Вас отравили враги поляков. Вспоминайте Польшу добром!..
Сегодня четвертое декабря. Через двадцать четыре дня мне исполнится двадцать один год. Записи мои отравлены.
Мы уже в сорок первом году заявляли: «Уничтожим Гитлера в его же логове». В глубине души верили в это твердо.
И вот настало время.
Мы держим путь на северо-запад, в Восточную Пруссию, на Кенигсберг. И холода тоже подгоняют нас. Вокруг разрушенные поселения.
Неожиданно с холмов ударили немцы. Пока мы опомнились, некоторых из наших уже убило. Я ввел в действие свои минометы и остановил огонь противника. Тем временем полевые пушки пришли нам на помощь. Приказал Сахнову соорудить мне удобный наблюдательный пункт.
— Зачем? — нехотя отмахнулся он. — Мы же сейчас двинем дальше?
— Едва ли это будет так скоро, — возразил я. — Ведь за этими холмами Германия. Тут бои могут затянуться.
Сахнов сорвал с головы ушанку и подбросил ее в небо:
— Уже? Уже Германия?!
Наверно, именно так, увидев очертания берегов Америки, радовались моряки Колумба.
Сахнов выдал автоматную очередь по Германии. Я засмеялся:
— Думаешь, твой огонь достиг цели? Надень шапку, Сахнов, простудишься. А голова твоя еще
Что это за радость так полнит наши сердца?! Мы и впрямь на пороге обиталища противника! Неужто это так — и перед нами Германия, логово врага?
Да, да! Оно самое! Гнездовье врага. Его логово!
Мы не единственные и не первые вошли в Восточную Пруссию. Еще восемнадцатого октября наши советские войска вступили на эту землю.
Вот оно — гнездо фашизма.
Передо мной небольшая речка, ее крутой берег, и дальше равнинная Германия. Вон на снегу поваленное, рассеченное надвое дерево. Чуть поодаль — кирпичная ограда, за ней карликовые вишни. Дальше виднеется дом с черепичной крышей. С телеграфного столба свисают нити черных проводов.
Вот оно — гнездо фашизма, люди!
Обычная земля, где-то чернозем, где-то желто-золотистая. Местами болота, местами леса. И снег… Много-много снега… Обычная земля. И у меня нет к ней ненависти, к этой земле. Вся моя суть протестует против адова порождения этой земли, против фашизма.
Люди, вот оно — гнездовье фашизма!
Я слышу свой голос? Наверное. Другие его не слышат. Пусть хоть я себя слышу.
Солдаты развели костер и сушат портянки…
Под ногами у меня еще польская земля, и вот она, прямо напротив, — немецкая. Километрах в ста от нас немецкий город Иоганнесбург, за ним Мазурские озера. Это направление нашего удара.
Из-за рассеченного дерева застрочил вражеский пулемет. Пули проносятся над нашими головами и падают где-то за нами в снегах. Солдаты продолжают мирно сидеть у костра. Кипятят чай из растопленного снега. Холодно, и кипяток нас согревает.
Это уже бои другого характера. Стоя на позиции, я командую:
— По логову Гитлера десятью минами — огонь!
Небо полнится грохотом. Сахнов совсем обезумел.
— За холмами немецкие села? — спрашивает он.
— Да, — отвечаю. — А что?
— Надо сжечь их, уничтожить, как они сожгли нашу деревню!..
Я понимаю его. Их деревню действительно сожгли, а его ранили в глаз. Сахнова невозможно сдержать. Он ведь своими глазами видел то, что осталось от его деревни, видел пепел на месте домов. Как же я могу удержать его? И надо ли удерживать?
Я снова командую:
— По логову Гитлера десятью минами — огонь!
Грохочет морозное небо.
Я не жалею мин. Наболевшие за эти годы на сердце печаль и страдания, клубок ужасов — все разрывается. Я, не помня себя, кричу и кричу:
— Огонь!.. Огонь!..
Моя рота бьет без передышки, противник захлебывается, задыхается в предсмертной судороге. А вы, сучьи выродки, не думали, не гадали, что наступит день, когда беда придет к вашему порогу?! Пришли к нам, непрошеные, с танками, убивали нас, терзали! Что теперь скажете, господа фашисты?.. Теперь получайте по заслугам.
Три дня не утихает бой. Трижды мы захватывали холмы, и три раза немец отбрасывал нас.
Атаковали в четвертый раз. И наконец-то враг сдался. Холмы умолкли.