Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Сенавайтис десять дней подметал улицы, убирал рынок, а домой вернулся уже не бригадиром. Когда услышал эту новость, замолчал, уставившись в пол, потом загляделся в окно на зазеленевшее озимое поле.
На партсобрании никто не стал оправдывать Сенавайтиса. Все говорили пространно, все пытались вникнуть… Стычка с гостем из центра, в сущности, пустяк; главное — почему человек споткнулся. А когда поставили на голосование исключение Сенавайтиса из партии, никто не поднял руки. Тракимас тоже не поднял: почувствовал, как все так и впились в него глазами. Присланный из района инструктор сказал новую пылкую обвинительную речь, но Тракимас отразил ее в двух словах: «Мы хорошо знаем Сенавайтиса, знаем, с кем он…» Конечно, Тракимаса не погладили за
— Знаешь, председатель, что тебе скажу: шел тогда на собрание с веревкой в кармане.
— Дурень! — вскричал Тракимас. — Последний ты дурень, Сенавайтис!
Ершист этот Сенавайтис. Вечно недоволен, обиженного корчит. Не раз уже Тракимас ему прямо в лицо говорил: «На себя хоть раз посмотри, Юргис. На себя! Увяз в тине, обомшел, плесенью порос… И потому с места не стронешься, что вечно желчью плюешься… Твои приятели, с которыми ты бандитов бил, сейчас и председателями колхозов стали, и на партийной работе… Почему ты на них не равняешься?» Выслушает Сенавайтис, мучительно насупит брови: «Ты не думай, что я такой… ни бе ни ме… Знаю, желали мне добра, протянули руку, а я, дурак, оттолкнул… Было дело, спорить не стану… Бывает, последними словами себя кляну, а потом опять… Мне только вкалывать, а не говорить…» Видно, и концы отдаст, не переставая бичевать тех, что «пробрались на теплые местечки», но пока хоть на рожон не лез. А вот сегодня заварил кашу — полный котел, всем хватит. Смалюконис не спустит, придется расхлебывать. Промолчал, правда, но в районе заговорит. И если еще тот инструктор скажет, что это, так сказать, старая отрыжка… Эх ты, Сенавайтис, Юргис Сенавайтис, дальше своего носа не видишь, а правду ищешь.
С ружьем на плече Тракимас зашел было к Сенавайтису, да передумал: не стоит, сгоряча шут знает что наговоришь. «Вооружился, председатель, как я когда-то, — захихикает тот, конечно. — Но не кабанов мы тогда у леса подстерегали!..»
У Сенавайтиса что ни слово, то «тогда», и не подумает он, что сейчас не послевоенные годы… и что сейчас, пожалуй, ничуть не легче, чем в то время, когда четко можно было различать цвета: тут черное, а тут белое; по врагу — огонь, и никаких разговоров. Другое сейчас время, безмолвные схватки — без выстрелов, без крови. Да и цвета — не два… А ты, Сенавайтис, все еще с этой старой меркой — черно-белое — ко всем приступаешь. Крепко ты постарел, дружище…
Дружище… Горько усмехается, невольно повторив присказку Смалюкониса, и потирает рукой глаза: семеро кабанов могли мимо пробежать, а он бы не заметил.
Вечерняя заря пригасла, посерела как-то. Небо низко, на нем мигают редкие звезды — края задернуты туманом, поднимающимся над лугами. Деревня выключила радиоприемники, телевизоры и заснула; только над озером отдыхающие еще поют о любви, о дальних странах и путешествиях. Укромный уголок каждое лето притягивает все больше народу. Красиво у нас, мало таких мест, Смалюконис знал, что выбирал…
Тракимас ерзает в развилине толстой ивы, устраивается удобнее, с двустволкой на коленях вглядывается в чащу. Неужели так ни один и не вылезет на мушку? Ячменное поле манит кабанов, ужас как испакостили кусок, что ближе к лесу. Другие охотники тоже расположились неподалеку, ждут. Часа два уже караулят, и ничего. А ведь, бывает, и… Тракимас вспоминает охотничьи истории, усмехается. Всякая небыль случается; расскажешь кому — не поверит. Рыбаки да охотники — известные вруны… Да вряд ли… Когда дома сидишь — скука, а дай только выйти в поле… У кого из мужчин теперь ружья нет?.. Рассказывают, Сенавайтис тоже как-то выбрался на охоту. Уговорили мужики — бывший народный защитник, покажи, как стреляешь. Пульнул в косулю, ранил. Та падает и встает, кровь струей хлещет на белый снег. «Добей!» — говорят Сенавайтису, а тот мнется, то поднимет ружье, то опустит. Глаза полны слез, как у ребенка. Добить косулю добил, а на охоту больше не пошел. Посмеялись мужики и оставили
Нет, шиш вам будет баня! Тракимас стискивает в руках ружье. И тут же пальцы разжимаются, глаза закрываются сами. Скажет Смалюконис: «Давайте посмотрим, откуда, он взялся такой, что раньше поделывал?» Ну, пускай их смотрят, пускай копаются в моем прошлом сколько им угодно! Что они там найдут? Я могу спать спокойно… И все-таки… может, ты сам себя не знаешь, может, есть там такое, о чем тебе и не снилось все эти двадцать лет? Докопается, вызовет тебя и спросит: «Вот оно как, Тракимас, ты бандитским связным был?» Эка важность, что тебе тогда было пятнадцать и ты, ни о чем не догадываясь, чистосердечно помог Миндаугасу Крейвенасу, этому молодому лесничему. Ты ведь и сейчас не знаешь, в чем ему помог и кем он был на самом деле, но все равно могут тебе сказать: «Крейвенас был бандитом, а ты — его связным…»
И лезет же в голову всякая чушь… Никогда со мной такого не бывало Я ведь все напрочь забыл. С шестнадцати лет в комсомоле… Что ж, ты уже тогда обманул товарищей, скрыв от них свои связи… А что я мог им сказать? Никто ничего не знал тогда о Миндаугасе Крейвенасе… А может, ты боялся рот раскрыть, хотел побыстрее это свое пятно — если это пятно, конечно, — замалевать. А потом постарался все забыть и забыл. А в колхозе фамилия старика Крейвенаса тебе часто напоминала об э т о м, но ты отгонял неугодные мысли и не щадил хутор у озера. А может, была причина для гнева? Не осуждай себя напрасно, Тракимас, Крейвенас сам был виноват, он ведь часто дразнил тебя. Помнишь, как ты в первый же год заглянул на хутор Крейвенасов? Ты уже знал кое-что о его обитателях, у бригадира выспросил.
— Как поживаешь, хозяин? — бодро спросил ты, пожимая тугую, словно древесная губка, ладонь Крейвенаса.
— Бьюсь как рыба об лед. — Глаза Крейвенаса неприязненно смотрели на тебя.
— Отделился ты от всех, Крейвенас, отгородился…
— Если хочешь о колхозе потолковать, председатель, то вот жена — колхозница. А я — свободен! — Марчюс гордо произнес это «свободен», даже голову вскинул и руками развел.
— Ну просто орел из тебя, Крейвенас, — посмеялся ты. — Хлоп, хлоп, и полетел. Только ногами в землю врос.
— В землю своего хутора, председатель.
— И я на твоей земле стою.
— Кто на хутор ко мне пришел, тот и гость.
— Не очень-то радушно меня встречаешь, Крейвенас.
Крейвенас огляделся, подозвал жену от хлева:
— Иди, мать, сала нарежь, бутылку поставь… Твоя новая власть пожаловала.
— Не надо так, Крейвенас, — незлобиво сказал ты, ничуть не обидевшись. — Я пришел с тобой потолковать, как с честным человеком…
— С каких это пор я честным стал? — оборвал его Крейвенас.
— Не знаю, как ты с прежними председателями ладил. Мне до этого дела нет. Давай начнем все сначала, Крейвенас. Жена в колхозе работает, а ты — невесть где… Почему? Почему не можете оба, дружно?..
— А за трудодни красивыми словами платить будешь, председатель?
— Не веришь, значит, Крейвенас?
— Теперь уж так, человек ты мой, что у тебя в кармане, в то и верь…
Крейвенас был несгибаем, на каждое твое слово отвечал колкостью.
Разрывался ты в эти дни, бился о толстый лед кулаками и головой, от всех требовал одного — работы! Никаких поблажек ни себе, ни другим не давал. Пускай все видят, что делаешь ты, а ты должен видеть, что делают другие. Тогда, в первый же год здесь, ты встретился с Крейвенасом и во второй раз, у озера. Тот нес выловленных щук… Надо было не заметить, пройти мимо? Ты был крут со всеми, а тем более с человеком, который живет на колхозной земле и на колхоз плюет. Ты подумал: да, Миндаугас Крейвенас не с луны свалился таким… А каким он все-таки был? Ты разве знаешь?