Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Конечно, от усталости такие мысли. Каждый день на ногах, хлопот полон рот, да и дома… Пусто дома и холодно, не тянет туда, идешь как в гости… Да ладно, от усталости шут знает что померещится… Чертовщина какая-то… Придется дома таблетку на сон принять, мама найдет…

На опушке вроде бы шевельнулись кусты, затрещали сухие веточки. Тракимас вздрагивает, мысли разбегаются. Осторожно поднимает двустволку и, затаив дыхание, прислушивается. Глаза устали, руки онемели. Наверно, померещилось, думает, и тут же расслабляются напружинившиеся мышцы, мерно начинает биться сердце.

В ночной тишине звенит музыка кузнечиков, ветерок шелестит в вершине ивы.

Домой пора,

думает Тракимас, уже пожалев, что пошел на охоту: повалялся бы всласть в постели, ведь завтра-то не выходной. Ах, да, он же собирался проветрить голову. Где уж там… С колхозными делами и то справиться легче, чем со своими мыслями.

Неподалеку гремит выстрел, Тракимас вздрагивает. Наконец-то! Еще выстрел, и крик:

— Ребята, взял!

Тракимас не прыгает наземь, не бежит к добыче. В странном оцепенении сидит он, прислонясь спиной к стволу, и тупо смотрит в серый сумрак.

— Председатель! — зовет его директор школы.

Не кузнечики звенят, не комарики хоровод ведут, не лес тихо дышит. Это угасает эхо дня. Исподволь слабеет оно, убывает, опадает с каплями росы. Но летняя ночь коротка, не успеет день сомкнуть глаз, как снова разбудят его взмывший над деревней жаворонок и мотоцикл парня, отвезшего домой девушку.

Дни не знают устали, тяжелое бремя несут, не откладывая ни на миг, а ты вот идешь и шатаешься, двустволка давит на плечо, ноги налились свинцом, словно глину месишь. Отдохнуть бы! Хоть с часок, хоть с два. А может, упасть на луговину за огородом, положить голову на локоть и заснуть. Сладким сном. Но Сянкувене поведет поутру на выгон теленка, увидит тебя, и пойдет гулять по деревне: председатель пьяный валяется, до дома дотащиться не смог… Толки, пересуды… Всегда их хватало… А что еще делать бабенкам-то — языки бы отсохли без применения. Не все равно тебе, ох, не все равно, что болтают в деревне, — нет хуже, когда приходится свои поступки скрывать от людей.

— Слушайтесь папы, слушайтесь папы… — вполголоса напевает Тракимас и, рассмеявшись, проводит жаркой ладонью по росистой листве вишенок.

— Вы такой веселый, председатель… Словно головой о притолоку!..

— Напугала? Хоть ружье не снимайте, — слышен смех, правда какой-то сдавленный.

— Как ты тут, Регина?

— Да так… Гуляла… Слышу — идете…

— Издали узнала?

Мягкие брызги смеха как бы обволакивают Тракимаса, и он не может стряхнуть странное оцепенение.

— Где же добыча? — Регина подходит вплотную, трогает рукой ружье и пробегает пальцами по рукаву Тракимаса — с плеча вниз, вниз. — Не застрелили?

Тракимасу бы сказать: «Спокойной ночи!» и уйти — так было бы лучше, он это знает, но почему-то забывает и сон и гнетущую усталость.

— Смех да и только, — оживленно говорит он. — Бабахнул директор и как закричит: «Взял!» Мы сбежались, а кабана и след простыл. Умора…

— А вы? — задыхаясь, шепчет Регина. Ей уже не смешно, она больше не смеется.

— Что… я?

— Вы никого не убили?

— Даже не выстрелил.

— Какой из вас охотник!

Ее пальцы теперь медленно взбираются по рукаву, грудью она теснит Тракимаса. Сбрось-ка ты пиджак, пень неотесанный, расстели под вишенкой и позови присесть. Какая красивая ночь, скажи. Потом запрокинь голову. Давай звезды посчитаем, скажи. А потом? Неужели ты слеп, ничего не видишь. Нет, нет… А вдруг она взаправду?.. Не первый день видишь, какими глазами она на тебя смотрит, как следит за каждым твоим движением, ловит каждое слово. Сам ты ведь тоже охотно с ней болтаешь, шутишь, тебе хорошо с ней… Она же тебя… Глупости! Какой может быть разговор

о любви, когда самый близкий человек предал его. Глупости. Бери, что само идет в руки. Протяни руку и хватай. Сорви яблоко, давно уже созрело. Не ты, так другой надкусит. Бери…

Жесткие руки Тракимаса сжимают плечи девушки; она трепещет, словно пойманная птица в горсти.

— Регина, ты ждала… меня?

Зазвенели колокольчики смеха, словно по земле покатились.

— Солнце ждала.

— Регина, ты ни о чем не думаешь, — глупо выпаливает он, конечно, глупо: мужчине не положено говорить так; глаза смотрят над головой девушки; мир летит куда-то стремглав.

— А ты? — она говорит «ты», и Тракимас думает: «Все вскачь!.. Куда она спешит?..»

— Ты же знаешь, что я…

— Председатель, да? — усмехается Регина. — Хочу, чтоб ты хоть раз в жизни забыл о своем положении.

— Это нетрудно, Регина, спору нет… Но ты хоть задумалась?..

Снова эти колокольчики.

— Ты такой рассудительный, страшно…

Снова смех. Но это уже не колокольчики; слух режет звон бьющегося стекла.

— Иногда женщины не зря от таких рассудительных…

Снова смех.

— Что ты сказала, Регина? — наконец-то доходит до него.

— В шутку я… Тебя никто не обвиняет…

— А кого же винят, Регина? Кого винят?

— Да в шутку я… Разве не знаете…

— Кого же винят?

— Которая бросила, ту и винят… Она не стоит вас… тебя…

Пальцы Тракимаса разжимаются, руки опускаются, и он говорит:

— Пойдем по домам, Регина. — Он едва справляется с дрожью в голосе. — По домам пора…

Делает шаг назад, потом — в сторону.

— А может, я заблудилась, не знаю, где мой дом, — часто дышит Регина.

— Рассветет, и найдешь.

Огибает ее, словно камень на тропе, чувствуя спиной ее презрительно-растерянный взгляд. Да, того, кто отталкивает протянутые женские руки, мужчиной не назовешь.

— Кто же вас дома ждет? — догоняют его колокольчики смеха — пронзительные, колючие. — Думаете, о н а вернулась?..

Тракимас поворачивается к фигуре, белеющей во тьме у вишенника:

— Это мать моих детей, и ты не говори так, Регина…

— Мать…

— Не говори! — криком прерывает он ее. — Моя жена не тряпка на дороге, которую каждый волен ногой пинать. Молчи!..

Ночь тиха, далеко слышен крик, но он остается без ответа.

Спешит Тракимас, подгоняет себя, бежит, не оборачиваясь. Лишь у дома замедляет шаг. Каждый раз, возвращаясь с работы, хозяйским взглядом окидывает деревню — старые и новые дома, забетонированные фундаменты, возведенные стены… Так и сейчас окидывает он взглядом погруженные в летнюю ночь росистые огороды и сады, колкое жнивье и золото яровых, утыканные фонарями постройки ферм на пригорке… Всегда поздним вечером он бросал взгляд на деревню… Но куда сейчас подевался душевный трепет от того, что во всем этом есть и частица тебя? Почему сейчас ты смотришь с равнодушием, словно по обязанности? А может, просто… боишься перешагнуть порог своего дома? Кто ждет тебя?..

Бесшумно открывает дверь, бесшумно закрывает, чтоб никого не разбудить. Все спят глубоким сном; скоро начнет светать. Вешает на стену ружье, снимает патронташ и осторожно кладет на тумбочку. Садится на край белой постели. Надо снять башмаки, раздеться и растянуться наконец. «Надо… надо…» — повторяет он эти слова, но смысла вроде не улавливает. Долго сидит, облокотившись на колени, свесив голову.

Негромко скрипит дверь, в проеме появляется хрупкая фигурка младшего сына. Она сиротливо застывает, и Тракимас не может сказать ни слова — у него перехватывает горло.