Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
— Чего молчишь? — Он больно стискивает обнаженное плечо жены.
Пальцы Полины касаются его лица, осторожно и ласково проводят по колючей щеке.
— Сейчас уже вторая неделя…
Он слушает ее голос, такой спокойный, приглушенный; слушает рассеянно, будто она говорит о том, что Марюс вырос из штанишек.
— Поначалу думала — ничего. А сегодня под вечер тошнить стало. И груди вон какие, набухли, потрогай… Покалывает…
Стяпонас валится на спину, голова погружается в жаркую подушку, и ему кажется, что он плывет в молочном тумане: вместе
— Что теперь будет, скажи? Как жить-то будем без своего угла? С двумя детьми.
Стяпонас поднимает руки, как бы подпирая обрушившийся потолок. Но потолок высоко, он прочен; руки белеют в темноте, словно ждут чего-то, словно благословляют землю, на которой он зачал плод свой; потом они наклоняются к женщине, бережно обнимают ее. Губы прикасаются ко лбу нежно, словно для жены пробил последний час.
— Спасибо тебе, Полина, — тихонько шепчет он на ухо.
— Глупенький ты мой. Подумай, как жить будем.
— Все обойдется.
— Думаешь, мне легко бродяжничать?
— Поверь мне, обойдется.
Эти слова звучат как заклинание, и Стяпонас верит — все обойдется! Ему очень хочется, чтоб в них поверила и Полина. Невелика важность, что он еще не знает, чего ей пообещать. Трехкомнатную квартиру в новом районе, белокаменный дом в рабочем поселке, сверкающий автомобиль? Полина знает Стяпонаса и только рассмеется. Да и ему это показалось бы смешным. Нет, он обещает то, во что верит сам: все обойдется! Будем жить, как многие живут. Работают и живут. И детей растят. Разве Стяпонас из тех, у которых одни скитания в голове?
— Еще не поздно, Степан… Давай, пока не поздно…
— О чем ты? — пугается он.
— Давай не поедем, Степан. Ты слышишь? Никуда не поедем. Хватит жить на колесах.
Стяпонас садится в постели, прислоняется лбом к выставленным коленям. Не просто Полине с ним. Но что он может изменить? Он страстно желает, чтоб ей было хорошо; все женщины любят выращивать цветы на подоконниках, заводить девять пар выходных туфель и набивать шкаф костюмчиками, кофточками да пальто. И для себя, и для мужа, а главное — для детей хотят они устойчивости.
— Давай здесь останемся, Степа, — рука опускается на плечи, ласково гладит его.
Верное желание, понимает Стяпонас; дерево тоже чахнет от частых пересадок. Стяпонас ведь надеялся пустить корни в родную землю глубоко и прочно, чтоб никакой ветрище его не выдрал. Как же теперь объяснить, как же произнести вслух: «Здесь нет мне места, Полина»? Язык не поворачивается сказать ей, своей жене, эти тяжелые слова; лучше он проглотит их, как горчайший полынный отвар. Даже скажи ей, Полина ведь не поверит. «Чужой… в отчем доме?» — спросит. И что ей ответишь?
— Давай останемся, Степан, — рука скользит по костистым плечам.
Стяпонас тихо говорит:
— Надо…
Словно обожглась Полина:
— Обо мне ты и не подумаешь! Тебе все равно…
— Полина, — просит Стяпонас; перекатившись через жену, шлепает босиком к окну, распахивает створки. Ночная прохлада омывает лицо, обнаженную грудь, Стяпонас
Где-то хлопает выстрел из охотничьего ружья.
Скорбно стонет Полина. Свою судьбу клянет, а может, его, вечного непоседу и бродягу… Трудно ей понять Стяпонаса, конечно. Но разве Стяпонас сам всегда себя понимает? Разве он осознает, что именно кличет его в дорогу, что сует в руки чемодан? А если даже и чувствует э т о, то говорить ли Полине? «Почему?» — спрашивает Полина. «Почему?» — спросила три года назад в Березовске, и Стяпонас не нашел что ответить. Словно щитом прикрылся этим своим «надо». И все; уходил от разговоров, прятал глаза…
В тот день после смены он не спешил в общежитие. Отяжелев после ужина в столовой, устало брел посередине улицы. В свете фонарей искрился снег, заиндевелые провода смахивали на бельевые веревки, натянутые на высоких столбах. Мимо пролетели нарты, запряженные в оленью тройку, у подворотен слонялись косматые незлобивые псы, вечерний город казался по-будничному спокойным и сонным. Из чайной вывалились мужчины, постояли у двери, дружно загалдели и через высокие ворота забежали в какой-то двор. Стяпонас вошел в чайную. Здесь было жарко, пахло пивом и сигаретным дымом. И еще шкурами: за одним из столиков сидели четверо ненцев в широченных оленьих малицах; они пили чай — весь столик был уставлен полными и пустыми уже стаканами.
Стяпонас взял две бутылки пива и сел за свободный столик у стены. Расстегнул телогрейку, положил шапку на пустой стул и налил в стаканы пива. И вот тогда за соседним столиком он увидел того человека. Он сидел боком к нему, как-то чудно уставившись на пустые бутылки. В руке курилась сигарета; человек забыл о ней, белый пепел сыпался на стол. Лицо этого посетителя чайной показалось знакомым Стяпонасу. Да разве вспомнишь: нефть привлекла в эти места уйму народу. Правда, тот человек — незаурядный. Острая рыжая бородка, кожаное полупальто, и взгляд какой-то вдумчивый, интеллигентный, что ли.
Стяпонас осушил стакан, налил еще. И все не спускал взгляда с того человека. И чем дольше смотрел на занятого своими мыслями бородача, тем сильней будоражила его мысль, что он действительно уже встречал его. Где? Когда? Стяпонасу нестерпимо захотелось разгадать это. Человек, по-видимому, почувствовал его взгляд, вздрогнул, поднял голову, и их глаза встретились. Стяпонас никогда еще не испытывал такого острого чувства, как в тот миг; казалось, он оцепенел и не мог опустить глаз. А может, его сковал страх: мол, ему просто померещилось э т о и исчезнет, едва он отведет взгляд. Они сверлили друг друга глазами, и это длилось долго, целую вечность, пока бородач, наконец, не поднял руки и не провел по лицу. Стяпонас заметил, как задрожала его рука, как он бросил вороватый взгляд сквозь пальцы и, отвернувшись, полез в карман кожанки за сигаретами.