Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Надев свое любимое платье и надушившись, Шаруне последний раз с порога окидывает взглядом комнатку и выбегает.

…— Боже ты мой, едет! — отходит от окна Барштене и торопливо прибирает в комнате, а то дети снова все перевернули вверх ногами.

…— Наконец-то! — Марчюконис потирает руки и чмокает пересохшими губами.

…Гарбаускене узнает клекот мотора и проводит увядшей рукой по лицу — вот-вот заплачет от умиления.

…Только Сянкувене даже не посмотрит на полосатый автобус.

…Шаруне выбегает из сада и видит вдалеке вихрящееся облако пыли. Там, где в полдень колыхалась никлая рожь, сейчас простерлась колкая стерня, высятся растрепанные скирды соломы. Унылая пустота полей — неожиданная, пахнущая осенью. Хотя не осень сейчас, а самый летний

зной… Дорожная пыль обжигает, перегорела словно пепел; плавает над канавами, ложится на жухлые листья вишенок. Шаруне не спешит. Не побежит же через всю деревню, не бросится же в объятия Ауримаса на глазах всех баб. Плевала она на языки, конечно, а все-таки не стоит: родная деревня. Лучше погуляет здесь по проселку и подождет. А потом уже они подыщут укромный уголок, чтоб побыть вдвоем, где бы никто не глазел на них. И не в комнатке, разумеется, где все скрипит да гремит. К озеру пойдут, может, даже переберутся на тот берег, в лес. Ауримас захочет осмотреть окрестности, он же обожает природу; наверняка скажет: «Такой красоты нигде не видал!..» Будет вечер, в озере отразится закат, над тихой водой будут плескать рыбы, пролетит, часто хлопая крыльями, парочка уток, и Ауримас скажет: «Как хорошо, что я здесь». Она вроде обидится: «Только потому, что красиво?» — «Потому, что мы оба здесь», — поправится он и крепко ее обнимет. Она уже чувствует его железную хватку; как там, на взморье, — он поднял ее на руки и легко понес тропой через сосняк; высоченные, стройные сосны колыхались и звенели, гремела их голубая музыка — или это вечернее небо, опускаясь к земле, звенело; она смеялась и шептала: «На край света, пожалуйста, на край света…» — но он опустился со своей ношей на колени под высокой сосной, положил ее, Шаруне, на белый мох — затрепетала грозная тишина, она испугалась, но ее руки и отталкивали и привлекали, обнимали его, тут снова загремела музыка, а сосны взлетели в небо, неслись стремительно, словно крохотные зеленые тучки, и она забыла страх, все забыла…

Ауримас лежал рядом, подпирая рукой голову, а другую положив ей на грудь, глядел на ее приоткрытые ждущие губы и говорил: «Завтра попробую достать номер в гостинице». — «Меня не пустят». — «Полчервонца за ночь». Ее кольнул этот спокойный, уверенный голос. Села, обхватив руками колени; ныла спина. «А ты откуда знаешь?» — «Дурачок! Кореши говорят», — привлек к себе, стал осыпать поцелуями, и сосны снова взлетели в потемневшее небо и долго плавали там.

Но это было… было…

Шаруне мотает головой; тогда она до полуночи причесывала перед зеркалом длинные волосы, все не могла вычесать сосновые иголки и серебристый мох, а две женщины, вместе с ней снимавшие комнату, смотрели со своих коек и ничего не говорили, но Шаруне чувствовала: они знают все, и гребень все падал из рук.

Пора ему показаться, думает Шаруне, глядя на дорогу: ведь узнает его издали, как только увидит. Проходят две бабы с пустыми корзинами — видно, ягоды возили на продажу. Галдя, шагают четверо парней — в черных костюмах, в руках у них — вместительные сплюснутые сумки. Пробегает девушка в развевающейся болонье. Кто сворачивает на свой проселок, кто шагает напрямик по полю. Только Ауримаса нет как нет. Он ведь никогда не торопится. Смешно, но правда, — походка у него неспешная, размеренная, даже улицу он переходит прогулочным шагом, не оглядываясь на визг тормозов. «Бешеный темп жизни велит не торопиться», — говорит Ауримас. В его речах, в манере жить много парадоксов и мало логики; пожалуй, это один из крючков, на которые он ее поймал. Шаруне улыбается: а может, это я поймала его на свой крючок? «Ты в самый разочек для любви…» И она ни капельки не обиделась тогда, приняла это за комплимент. Скажите, разве грешно быть привлекательной? Какая девушка не захочет хоть раз вскружить мужчине голову, чтоб и сама потом захмелела от наслаждения — победа! Правда, мало кто признается даже самой себе: «Да-да, я и такая тоже…»

За придорожными вишенками идет кто-то. Темные очки, белая каскетка. На спине рюкзак, и мужчина наклонился вперед: видать, нелегкий груз. Шаруне

шарахается в сторону — сейчас отбежит за пригорок, спрячется. Как он смеет опаздывать? Можно подумать, что она не ждет! Бесчувственный, видите ли. Ничего, Шаруне тоже может быть бесчувственной. Но почему она не прячется, медлит? Из-за поворота вылетает автомобиль, мужчина погружается в облако пыли. Удобно будет спрятаться. А то еще подумает, что она тут с утра торчит. Тоже мне, принц… А вдруг проскочит проселок? Начнет спрашивать в деревне: «Не подскажете, где хутор Крейвенасов?» Сколько разговору потом будет: «К Шаруне ухажер приехал…»

Пока осела пыль, мужчина дотопал до их проселка, стоит, оглядывается. Увидел, думает Шаруне, и знает уже — никуда она не побежит. Ауримас приближается своей валкой походкой, Шаруне подается навстречу, но… но… Черные очки… неужто они так меняют лицо? И одет как-то…

Шаруне словно о невидимую стену ушибается.

— Меня ждешь, красотка?

Голос чужой, но есть в нем, как и в походке, что-то знакомое — самоуверенность, прямота, что ли.

— Да вижу, что меня…

Мужчина стоит перед ней, и Шаруне готова сквозь землю провалиться. Готова убить себя за то, что ошиблась, за то, что незнакомец чем-то смахивает на Ауримаса, за то, что он так нахально говорит… Как он смеет?!

На белой каскетке голубые буквы: «Т р а к а й». За темными стеклами не видать глаз. Пошутить вздумал!

— Подумаешь! — говорит Шаруне и, приосанившись, удаляется мимо незнакомца к большаку. У, глаза бесстыжие…

— Дуться тут нечего, — догоняет ее угрюмый голос. — Может, лодку кто сдаст на уикенд, не подскажешь?

— Комбинат бытовых услуг, — бросает через плечо Шаруне.

— Я серьезно.

— И я…

Даже не оглянется на него. Какого черта он к ней привязался? Идешь, вот и топай себе мимо. Нет, обязательно должен… И те, что на озере, и этот… черная кобра… У мужчин такое самомнение, стыда они не знают. Не выглядит же Шаруне как… какая-нибудь… Почему они ее оскорбляют? Будь тут Ауримас, никто бы рта не раскрыл. «Ненавижу, ненавижу», — шепчет она, гневно сжимая кулаки; зубы стиснуты, на глазах слезы — в жизни не простит Ауримасу за то, что его рядом нет, что он снова не приехал и не приедет — ведь это последний автобус из Вильнюса… Разве… разве что приятель на машине подбросит; у него таких дружков навалом, рассказывал, как весело катались по всей Литве.

Надежды почти нет, Шаруне знает это и все-таки надеется. Ауримас обожает сюрпризы, не раз он удивлял Шаруне то галстуком с экстравагантным рисунком, то пиджаком сногсшибательного покроя, то шальной мыслью: «Знаешь, придется купить обезьянку. Почему бы нет? Все в парке собак прогуливают, а я — обезьянку». Возьмет, да и объявится посреди ночи или поутру.

Шаруне выходит на большак, оглядевшись, замечает далекий автомобиль и убегает на свой проселок — жуть какая пылища. Плетется еле-еле, и хотя не переставая твердит, что Ауримас еще м о ж е т приехать, в сердце такая пустота, что подумать страшно — и вечером не найдет себе места, и ночь будет тянуться без конца.

В комнате все еще пахнет свежестью. Георгины в вазочке и аккуратно постеленная кровать ранят взгляд. Все в комнатке чужое, бессмысленное, не хочется туда заходить.

— Луку нарви, — говорит мать, и Шаруне рада занятию.

Вяло растет свекла, захирела фасоль, сквозь чахлые огуречные плети просвечивают мелкие желтые цветы. Оскудел огород без дождя, отец каждый день ведрами таскает воду, но разве все успеешь полить… Только подсолнухи улыбаются свысока да стройные маки не опускают головок.

Шаруне рвет ломкие стрелы лука. Набрав полную горсть, возвращается в избу, кладет в кухне на стол и убегает в дверь — неподалеку загудела машина. И правда — мимо сада, прямо к воротам катит зеленая легковушка. У ж е?! Шаруне бежит за избу, мимо кустов георгина, но автомобиль, не останавливаясь, едет мимо гумна.

Почему я только об Ауримасе думаю? Если б он обо мне думал… Ужас какой, я блажная стала, чувствительная; никогда ведь такой не была.

Из-за гумна доносятся мужские и женские голоса.