Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Однажды, уже в сумерках, Миндаугас подозвал тебя и попросил: «Ты славный парень, помоги мне, ладно? Нумератор я забыл передать, а рано утром им приступать к работе. Отнеси, ладно?» Миндаугас сказал адрес на окраине Крикштониса, а потом добавил: «Ах, да, передай там: завтра в восемь». — «Что — завтра в восемь?» — не понял ты. «Нумеровать он должен начать. Но ты скажи просто — завтра в восемь, он уж будет знать». Ты отнес тяжелый сверток и сказал: «Завтра в восемь». Человек, стоявший в темном провале двери, бросил: «Постараюсь». Когда ты вернулся, на террасе тебя поджидал Миндаугас. «Ну, как?» — спросил он. «Передал». — «Вот и молодец! Не закуришь?» И ты обрадовался, что лесничий угощает тебя папироской.

Потом, в другой

раз, Миндаугас послал тебя с письмом. К какой-то женщине. Мол, очень срочное дело. И ты доставил и снова вместе с лесничим выкурил душистую папироску.

Вот и все, пожалуй. Прошло лето, все выветрилось из головы, и уже осенью ты услышал, что Миндаугас не ночевал дома. Вечером в дом ввалились народные защитники. Прошлись по комнатам, забрались на чердак, открыли дверь кладовки. «Где Крейвенас?» — пристали к хозяйке, но та не могла ничего сказать. Ты тоже ничего не знал и не понимал, в чем дело, почему они расспрашивают об этом. Тогда они вывели тебя, хозяйку и других жильцов во двор и спросили: «Чей это велосипед?» Ты первым ответил, почему-то даже обрадовался, что можешь сказать правду: «Это его велосипед! Лесничего!» Они спросили у хозяйки: «Это его велосипед?» Хозяйка часто заморгала, подойдя к велосипеду, потрогала руль и ответила: «Хоть убейте, не знаю». Ты удивился: как это хозяйка не узнает велосипед! И народные защитники удивились. «Нет, нет», — качала головой хозяйка, но твои приятели поддержали тебя. Вечером хозяйка оставила вас без ужина: «Дурни вы, дурни! Ничего не знаете — ни что, ни как, а болтаете. Может, на человека доказали…» И ты вспомнил про пакет, про письмо; по спине побежали мурашки.

Вскоре вы узнали, что лесничий Крейвенас ездил в лесхоз за жалованьем для лесорубов, забрал тридцать тысяч и исчез. В лесу у дороги нашли его велосипед. То ли бандиты подстерегли его и убили, то ли он сам сбежал к бандитам со всеми деньгами. Люди строили догадки, а тебя все время бросало в жар, но ты молчал, боялся раскрыть рот — да ты и не знал ничего точно… Потом все как-то забылось, немало лет прошло, и пакет с письмом лишь изредка мелькал в твоих мыслях. Но каково было твое удивление, когда ты пришел работать в колхоз на другом конце района и услышал фамилию, которая поначалу ни о чем не говорила, а потом мучительно обожгла. Отступать было некуда, точнее, ты и не мыслил отступать — как ты мог расписаться в собственной слабости, ведь не боишься же ты своей тени!.. И все-таки эта тень, ощущение невольной вины, неотступно преследует тебя. Не потому ли ты возненавидел хутор, который породил виновника твоей тревоги? Не хочешь признаться в этом, но, положа руку на сердце, хоть себе скажи: «Это неправда. Тысячу раз неправда!» Молчишь. Почему же молчишь, а?

За окном громко спорят дети, и Тракимас вскакивает из-за стола, встряхивает головой. Подходит к двери в кухню — надо бы войти, сказать матери что-то доброе, слишком уж часто он обижает ее… Но ведь некогда, надо бежать, дойка вот-вот кончится, а ему надо посмотреть, в чем там дело.

Садится в «газик», но во двор с ревом влетает мотоциклист. Нашлюнас!

— Вот здорово, что поймал, — говорит Нашлюнас, расстегивая шлем, — Достал чего, председатель?

— Черта! — Тракимаса раздражает развеселый голос Нашлюнаса. А может, с доброй вестью прилетел, шут его знает…

— Что же прикажешь делать?

— Ты механизатор, сам думай.

— Подавай запчасти, председатель, я тебе новый комбайн сотворю.

— Умник нашелся! Некогда мне. Выкладывай, зачем приехал.

— Справиться приехал, председатель. Будет работать завтра мой комбайн или не будет?

— Думаешь, мне не хочется знать?

— Вот и чудесно, — ехидно ухмыльнувшись, Нашлюнас садится на мотоцикл.

Тракимас чувствует, что Нашлюнас примчался неспроста, но не останавливает его, не пристает с расспросами. А парень тоже не торопится уезжать, нагнувшись, ковыряется в моторе.

—

Знаешь, председатель, — наконец подает голос Нашлюнас, — нашел я одного человека — будут и пружина и клапан.

— Кроме шуток?

— Железно!

— Чего тогда тут прохлаждаешься?

Нашлюнас протягивает правую руку и потирает тремя пальцами.

— Много?

— Без четвертного и не говорят.

— С ума сошли! Такие цены! Милиции на них нет!

— Как знаешь, председатель. Что мог сказать, сказал.

Нашлюнас стоит себе спокойно, все еще держит протянутую ладонь. Потом рука опускается, и он говорит:

— Раз нет, так нет, могу завтра и отдохнуть, суббота.

Голос спокойный, уверенный.

— Кто столько дерет, спрашиваю? — Тракимас в ярости.

— Откуда мне знать.

— Покрываешь?

— Ну, я поехал.

— Погоди. Пятнадцать, и то много. Сам знаешь, наличными не могу.

Нашлюнас сидит верхом на мотоцикле, поправляет очки.

— Сказал — четвертной, — значит, четвертной. Я его знаю, не спустит, нечего зря языком трепать.

Тракимас вынимает бумажник, отсчитывает потертые бумажки. Однако Нашлюнас даже не смотрит в его сторону, и председателю приходится подойти к нему.

— На, — голос Тракимаса дрожит. — И смотри у меня, — зло добавляет, — чтоб завтра с утра комбайн был на ходу!

Нашлюнас не спеша пересчитывает бумажки, скомкав, сует в карман жеваных штанов.

— Порядок! — важно говорит он.

Мотоцикл, подпрыгнув, исчезает за домом.

Тракимас напряженно смотрит на дорогу, на облако пыли — в лучах солнца пылинки кажутся искрами потрескивающего костра.

— А-у-у!.. — долетает из лесу.

— О-хо-хо-хо! — от тростниковых зарослей.

— …Везде хозяин я… — из Козьей балки.

— Заткнись, холера! — снова из леса.

Бух! — глухой выстрел из липовой рощицы.

Вздрагивает озеро, рябь идет по золотистой стежке, убегающей вдаль, к розовому закатному солнцу. Все замирает, Дайнюс вслушивается в эту короткую минуту тишины, и ему чудится иной разговор: выпрыгивает из воды рыбка; расходятся круги по воде; качается камышина, убаюкивая сидящую на ней стрекозу; чиркнув по воде крылом, проносится ласточка; негромко крякает утка в тростниках. И тут же…

— У-гу-гу!

В какую даль ни занесет, Найдутся там друзья…

Вот бы утонули эти голоса! Но они не тонут — невесомые, легче ветра, но камня тяжелее. Дайнюс за милую душу схватил бы каждого горлопана за шиворот да окунул с головой в воду — пусть помолчит, захлебнувшись, если иначе не может. Что ж, он псих наверно (не раз приятели над ним смеялись), если вечерний покой для него священное время суток — слушай, слушай без конца, и услышишь так много всего… даже то, что нашептывает тебе твое сердце. А уж над озерами!.. Точь-в-точь такое чувство нахлынуло когда-то на концерте. Необыкновенный был концерт — на нем человек чувствует свое величие и ничтожество. Дайнюс выполнил задание в срок, мичман наградил его увольнительной. Долго гулял по воскресной Одессе, пока не увидел аршинные буквы афиш: «Давид Ойстрах». Весь как-то сжавшись, купил билет, нашел свое место в зале филармонии, сел. Вспомнились школьный оркестр, заброшенная скрипка, пластинки с записями опер, ждавшие его дома, и слова Шаруне: «Ты будешь музыкантом». Шаруне на концертах в школе хлопала дольше всех; Дайнюс знал — ему! И мечтал стать таким скрипачом, как… как… А сейчас с дрожью ждал появления человека, которого знал весь мир. Человек вышел, поднял скрипку, и Дайнюс на целый час погрузился в сон. Невесомый, словно пушинка, парил он над родной деревней, над озером, а Шаруне что-то говорила ему и уютно дышала в щеку. Грянули аплодисменты, а он сидел, свесив руки, и где-то глубоко в нем продолжала журчать мелодия.