Жаждущая земля. Три дня в августе
Шрифт:
Дайнюс написал Шаруне:
«Вчера был на концерте. Тебе-то хорошо, ты можешь хоть каждый день на концерты ходить… А мне больно: в школе хвалили: «Музыкант, абсолютный слух!» А почему почтенные педагоги ее сказали: «Работай, работай каждый день и перебирайся в город, в музыкальное училище»? Им нужен был музыкант на вечерах, на этом пиликанье все и кончилось».
Почему он снова о Шаруне?.. Когда-то она тоже любила вечернюю тишину… Сидели в лодке, вслушиваясь в звуки деревенского житья-бытья, в далекое пение, и Шаруне первая говорила: «Хорошо-то как…» И Дайнюс соглашался — тихонечко, чтоб доброе и коварное озеро не унесло вдаль голос: «Хорошо». Но это
— Джонни! У-гу! — на опушке леса.
— А, мать твою!.. — в Козьей балке.
Дайнюс вскакивает с камня, забравшись в кусты, снимает плавки, выкручивает, встряхивает и натягивает снова. Одевается. Искупаешься, и легче, дневную усталость как рукой снимет. Проходит звон в ушах, перед глазами перестают мелькать колосья. До завтрашнего утра. Завтра, едва солнце слизнет росу, комбайн снова побежит по кругу. Так уж положено. Дайнюс не жалуется на свою работу, нет. И не потому, что много зарабатывает, что на книжке кругленькая сумма (хоть сегодня машину покупай). Есть другая, более прочная связь, приковавшая его к технике. Он ведь сызмальства любил копаться в механизмах, вечно все разбирал да собирал. Может, не равнодушие учителей погубило его как музыканта, а тяга к технике? — думает Дайнюс. Одно из двух увлечений должно было взять верх. Комбайн стал для него скрипкой… Ничего себе сравнил, вправду псих… Но кто первым сказал: «Приходи»? Мама лежала в гробу, отец хлопотал о похоронах, а ты сидел в углу и думал, как теперь будешь жить. Вечерело, в горницу собирались люди. В сенях загалдели мужики, расступились — вошел Тракимас, обеими руками подняв огромный венок из белых пионов. Остановился в ногах мамы, застыл на минутку. Потом аккуратно прислонил к гробу венок и, увидев тебя, подсел на скамью. Что-то екнуло в груди, ты задрожал, всхлипнул. «Держись, — председатель положил руку тебе на колено и тихо повторил: — Держись. Я был меньше твоего, когда отца похоронил, знаю, что это такое».
Утром он прислал все машины колхоза, длинная процессия двинулась на кладбище. А когда возвращались, Тракимас снова подсел к тебе: «Знаю, мать тебе никто не заменит, легкой жизни не жди, — говорил он, кусая губы. — Но у тебя есть отец. Хороший человек, работяга. Можешь им гордиться, Дайнюс. А летом, если будет желание, приходи к нам в ремонтные мастерские. Приходи. Я знаю тебя, потому и зову…» И ты пришел в мастерские. Ты ведь уже умел управлять трактором, сгребать сено. Ты ведь и раньше летом не сидел без дела. Пришел, зная, что нет ничего дороже запаха весенней новины и белой, как снег, сирени, нет ничего краше росистых зорь и облачков пыльцы, повисших над бескрайним ржаным полем в жаркий июльский полдень. И с нетерпением ждал воскресного вечера, когда «нечаянно» забредал Тракимас, усаживался с отцом на куче камней у забора и, повернувшись лицом к голубеющему озеру, толковал с ним о том да сем. Отец говорил: «Дайнюс, ты бы за дулями сходил…» Ты приносил корзину с яблоками и грушами, ставил ее наземь, а сам присаживался рядом. Пахло плодами старого сада, Тракимас похваливал: мол, таких вкусных дуль в жизни не едал, а потом спрашивал: «Ну как, Дайнюс, выдюжишь все лето?» — «Выдюжу, председатель». — «Вот и славно, Дайнюс, молодец! Я так и знал, Гуделюнас, что твой сын не баба». А когда он вставал, чтобы уйти, отец, зачерпнув в обе пригоршни грушек, протягивал ему: «Председатель, вот гостинцы для твоих мальцов». Тракимас медленно удалялся, таял в вечерних сумерках, а ты стоял у забора и долго смотрел ему в спину, думая: «Хорошо вот так…»
Так прошло твое первое трудовое лето.
…В Козьей балке, на берегу канавы, курится дымок. Четверо мужчин, развалившись у костра, ведут громкий разговор. Мужчины поминают Норильск и
— Девки сами на шею вешаются… Одна, правда, вздумала меня окрутить! Я, стало быть, сорвался — и, здрасте, уже тут…
— Во, во!.. — прерывает его бритоголовый малый. — Мы химкомбинат строили, а ко мне казашка приклеилась. Смазливая девка.
Лежащий поодаль мужчина садится и, обхватив руками колени, устремляет взгляд на озеро.
— Все кругом исколесил, и никто мне не сказал: ты уезжаешь, мол, а дерево-то посадил?
Дайнюс узнает его — это брат Шаруне, Стяпонас.
— Чего ты там порешь? — спрашивает парень в кепке.
— Ты дерево посадил?.. Почему?
— Не морочь голову…
— Старый рабочий, в сметоновских тюрьмах сидел, а спрашивает: «Ты дерево посадил?»
— Мы же дома строим, заводы! Начхать!
— Не смеши нас, Стяпонас. Подумаешь — дерево… Сегодня тут, завтра у черта на рогах… Или ты лесов не видал? Сибирская тайга — шутка сказать! А он — дерево!..
Стяпонас берет стакан, подносит к губам и замечает Дайнюса. Всматривается в него, словно увидев впервые, выпив, вытирает ладонью губы, но губы у него влажны и щеки тоже, блестят, как отдраенная медь.
— Гуделюнасов сын? Давай к нам. — И поясняет: — Тракторист это.
— Пришвартовывайся, — говорит бритоголовый. — Может, в кармане чего есть?
Шагнув поближе, Дайнюс останавливается, засунув руки в карманы брюк. Под кустом — рюкзаки и удочки, на траве — пустые бутылки, а на расстеленной газете, вокруг которой расселись мужчины, — общипанная буханка хлеба и две банки «трески в томате». Веет дорогой; Дайнюс так и слышит далекий перестук колес.
— Ты правда уезжаешь, Стяпонас?
Дайнюс и не думал об этом спрашивать — Стяпонас не родня ему и даже не друг. И все-таки — что это за человек, который столько лет ищет себя, свой причал, и не может ткнуть пальцем: это здесь!..
— Ты под стол пешком ходил, когда я первый раз уехал, а теперь уже учишь? — Голос Стяпонаса дрожит. — Вот ребята огонь и воду прошли, а нотации не читают. Только братец Вацис. Известный хитрец. И ты туда же?
— Я учить тебя не собираюсь, — негромко говорит Дайнюс.
— Тогда присядь.
Дайнюс пожимает плечами; не по душе ему эти слова, не по душе вся эта компания притащившихся откуда-то рыболовов, к которой так легко примазался Стяпонас.
— Сядь! — кричит Стяпонас.
Дайнюс присаживается.
— Я тебя не агитирую остаться, Стяпонас. У каждого своя дорожка.
— Знаешь, подчас кажется — кто-то меня подталкивает…
— Судьба?
— Чепуха! А может, мне тесно здесь? Может, я задыхаюсь?
— Ну конечно, мала для тебя Литва, — насмешливо говорит Дайнюс. — Тебе ширь нужна, простор. Вот Сибирь — другое дело!..
— Издевается он, да? — возмущенно спрашивает парень, еще круче сдвигая кепку на затылок.
Дайнюс негромко смеется:
— Наверно, каждому из нас хочется быть хоть на пять миллиметров выше себя…
— Ты рабочего человека не оскорбляй! Полегче на поворотах!
— По-вашему, рабочий об отчем доме не думает?
— Мы обо всей стране думаем!
— Все верно. Но какая республика может гордиться тем, что в ней все больше любителей путешествий, которые только и ищут, где рубль подлиннее да магазины пополнее?
— Ребята, тут чем-то пахнет!
— Я же не предлагаю отгородиться высокими стенами… Наоборот, надо жить потеснее и лучше друг друга знать. И родной край тогда больше любишь и больше отчий дом соседа уважаешь.