Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Мать качает седой головой: ах, сынок, сынок, совсем ты у меня замотался.

Тракимас облокачивается на стол. Руки в смазке, в пыли. Когда мать приносит обед, он снова бросает взгляд на свои ладони и уходит в ванную. Долго моет руки и лицо под тугой струей.

— Остынет, — слышит голос матери, заботливый и ласковый — таким он помнит его сызмальства. — Поторопился бы.

Перед зеркалом проводит расческой по волосам. Залысины растут.

— Какие у тебя глаза, полюбуйся… Ввалились, веки запухли! На кого ты похож…

— Жара, мама, все от этой жары, — смеется он, обнимая мать за плечи и усаживая ее за стол: — Пообедайте за компанию, мама.

— Я давно. Жду, жду, все остывает.

— Дети где?

— То тут, а то и след простыл. Убежали куда-нибудь. Только бы в озеро не забрались!

— Знают,

что нельзя.

— Мало ли, что знают. Вот в Пакальнишкяй малец утонул. Спрыгнул с бережка, и готово. Ужас как боюсь, пойду посмотрю.

— Да посидите, мама. Вы же целый день на ногах.

— Эх, сынок. Ты кушай, я сейчас.

Как бы он жил, если б не мать! Вырастила своих детей — семерых, шутка ли сказать, — теперь за моими смотрит, и ни слова жалобы. Вся жизнь отдана детям да внукам, и в этом смысл ее существования.

— Роландас! Генюкас! — Мать зовет внучат на дворе.

Кусок дерет горло — больно, точно клок стекловаты.

— Дети, где вы?

«Ты меня не жди. Я много думала и долго к этому готовилась. Видно, то, что должно прийти, приходит, и никуда ее денешься. Знаю, ты меня осуждаешь, все меня осудят, но я не могу быть только твоей тенью…» И лишь в самом конце письма, как бы между прочим: «Роландаса заберу в сентябре. Ему лучше будет в городской школе. Могла бы и Генюса. Как ты хочешь… Бывшая твоя…» Бывшая… Исчезнувшая… Без вести пропавшая… И ты рано утром выехал искать ее, хотел напасть на след, ведь не может человек исчезнуть бесследно. Ехал и думал о других ее письмах. Вспомнил то, что получил за неделю до последнего, страшного: «Готовлюсь к последнему экзамену. Нелегко, сама не знаю, как повезет… Я боюсь. Ужасно боюсь…» Ты потрогал пиджак, где во внутреннем кармане было это и все другие письма, и только теперь, в городе, подумал — сколько в них было тревоги, скрытой боли, невысказанных слов; но ты ведь второпях пробегал взглядом строки, словно клочок старой газеты. «Зачем я их ношу?» — подумал ты и даже не мог вспомнить, как эти письма оказались в кармане. Ты растерянно брел по проспекту, словно впервые оказавшись в большом городе. Поглядывал на людей, спешащих куда-то, равнодушных к тебе и к другим. Стоял у троллейбусной остановки и не знал, куда ехать. Потом пришел в университет и тебе сказали: «Увы, товарищ Тракимене не явилась на госэкзамены». — «Вы шутите», — обиделся ты. «Я вам говорю, товарищ Тракимене не сдала ни одного экзамена. А кем вы ей приходитесь?» — спросил человек в роговых очках, и ты растерялся, нестерпимо захотел сесть и посидеть, но знал, что надо уходить, только не знал куда. «Кем приходитесь?» — повторил вопрос человек в роговых очках, и ты торопливо ответил: «Знакомый». Тебе и впрямь показалось, что ты просто знал ее когда-то… Потом обедал в ресторане «Дайнава» и поглядывал на женщин. Вечером сидел в кафе «Неринга» — от усталости кружилась голова — и поглядывал на женщин. Гостиницы не достал, ночь проболтался на вокзале, как бездомный, — и поглядывал на женщин. И наутро тоже — весь день так. А когда вернулся, тебя встретили печальные глаза матери. «Почему от меня скрываешь?» — спросила она. «Что я от вас скрываю, мама?» Ты даже не понял, о чем она. «Вся деревня знает, одна я ничего не ведаю. Ах, сынок, сынок…» Хотел побежать на почту и заказать разговор, но на дворе рассудил: скандалом только масла в огонь подольешь. И ты стал ждать: не мог до конца поверить письму. Нельзя же так вдруг… Но так ли уж вдруг?.. Не привык ли ты за вечными заботами не замечать жены? Сидит она дома и пускай ее сидит, ведь дом полная чаша; пускай себе учится, пускай ездит в город; пускай ходит сама в кино и театр, мне-то ведь некогда… Поначалу она ласково звала с собой, потом стала осыпать упреками, а под конец притихла, и ты обрадовался: смирилась, притерпелась к твоему образу жизни… А может, это была женская тактика — ударить исподтишка?.. Прошла неделя, началась вторая, и ты снова шнырял в толпе, торчал у кинотеатров, ошивался в ресторанах… И снова ждал. Ждал, не для того, чтобы сказать: давай забудем все, давай жить, как жили. Ты ведь и теперь ждешь. Ждешь каждый день, потому что тебя подкосили из засады, а ты хочешь сразиться лицом к лицу, по-мужски, и выйти из этой рукопашной победителем.

Тукают шажки в прихожей, и Тракимас откладывает вилку.

— Папа, Генюс стекла у Марчюкониса разбил! — кричит с порога Роландас:

глазенки, кажется, испускают молнии.

— Какие еще стекла?

— В огороде!

— Черт вас там носит! На чужие огороды еще начнете бегать, как воришки. Вот возьму ремень!.. — И уже берется рукой за пряжку, но Роландас понимающе хихикает: отец часто грозится, но еще ни разу… Растерявшись, Тракимас опускает руки. — А почему ты ябедничаешь на Генюса?.. Он бы и сам признался.

— Роландас сказал, что я не попаду, и я ка-ак запустил… — надув губу, всхлипывает Генюс.

— Разве можно бросать камни в стекла?

— Я не знал…

— А если Роландас скажет, чтоб ты сунул палец в огонь, ты тоже сунешь?

— Ха!

— Так почему ты его слушаешься?

— Он меня не слушается! — кричит Роландас.

— Ты лучше меня слушайся. Если маленький ребенок говорит…

— Я не буду его слушаться!

— И я не буду!..

Дети кричат наперебой, и Тракимас не знает, кому что говорить.

— Лучше давайте так: вы оба будете слушаться бабушку.

— Ладно уж! — первым соглашается Генюс.

— Будем, — помолчав, говорит Роландас. — Но мяса есть я все равно не буду. Я хочу картофельных оладий.

— Попроси хорошенько, и бабушка нажарит.

— Пойду попрошу.

— И я… Бабушка, оладий!

Убегают в открытую дверь. Веселые, бойкие ребята, Но почему они так редко вспоминают свою мать? Бабушка ее заменила? Да что я тут… Как бы я жил без мамы… Надо ей все-таки отдыхать побольше. Вот кончится страда, может, смогу чаще забегать домой. «Роландаса заберу в сентябре…» Заберет… Осеннюю и зимнюю одежду заберет и в придачу — Роландаса.

Шаркая, входит мать, спрашивает, наелся ли, не надо ли еще чего, потом говорит:

— Я с Барштене давеча толковала. Говорит, у Крейвенаса пчелы перевелись. Не слыхал?

Опять этот Крейвенас! Только-только забыл про него, и опять!

— Говорит, как вы порошком посыпали… Не ты велел там сыпать?

— Ну, знаете, мама! Пчелы, пчелы… Я о колхозе думаю!

Старуха вздыхает и, помолчав, обиженно говорит:

— Что поделаешь, стара стала, ничего не смыслю. Хоть в гроб ложись…

— Мама…

Теперь надолго замолчит, подожмет губы. Подумает, конечно: пока с детьми вожусь, обед готовлю, обстирываю да в огороде хлопочу — спасибо, мама, никто так не умеет, как вы, а дай только обмолвлюсь о том, что творится за плетнем, о чем люди толкуют, — ничего вы не понимаете, не встревайте… Эх, мама, думаете, у меня легкая ноша, думаете, не устаю от этих бесконечных дел, напастей да разговоров? Всех выслушай, каждому помоги да посоветуй, а когда добираешься до дома… Уже издали радуешься: мол, отдохну, а и тут из-за мелкой чепуховины тебе в затылок гвоздь заколачивают…

— Вы, мама, лучше бы спросили, сколько ржи соберем.

— А пчелы — ну их?

— Опять двадцать пять! Это же мелочь, пустяковина. Да разве вам понять?.. — Тракимас обрывает на полуслове, увидев, что мать едва не уронила тарелку, но не знает, что бы мог сказать ей, не покривя душой, как бы мог растолковать матери все, чтоб она поняла. Ведь и сам не умеет разобщить эти перепутанные нити, концы которых убегают в далекие времена, в послевоенные годы. Тракимас же не хочет, чтоб эта ниточка кого-нибудь туда повела. Думал, что давно оборвал ее, эту нить, а вот, оказывается… Может, и оборвал когда-то, но Марчюс Крейвенас завязал узелок, и Тракимас бесится от каждой мысли об этом.

Мать хлопочет на кухне, то и дело глубоко вздыхает. Надо бы слетать во вторую бригаду, где сейчас идет дойка, но Тракимас сидит, понурив голову, положа руки на стол. Этими самыми руками ты взял тогда небольшой, но увесистый пакет и сказал: «Великое дело, отнесу». Миндаугас Крейвенас жил в том же доме, снимал комнатку в одно окошко. Но это была отдельная комната, и вы, трое пятнадцатилетних парней, снимавших угол у богомолки, мечтали устроиться так же привольно, как ваш сосед лесничий. Вечерами Миндаугас садился на скамью на террасе и вы, развесив уши, слушали о лесных работах, о плотных кубометрах древесины, о том, что за войну извели много леса и что главное теперь — сажать деревья. Он ведь разбирался не только в лесе — говорил о литературе, читал целыми страницами наизусть Баранаускаса, Майрониса, гётевского «Фауста» — по-немецки. Правда, не часто выпадали такие посиделки. Сядет после ужина на велосипед и укатит куда-то по булыжнику улочки.