Жаждущая земля. Три дня в августе

Бубнис Витаутас Юргис Казевич

Мама трусит через двор. Кажется, зовут ее, и она спешит на помощь, боится опоздать.

Шаруне добегает до гумна и видит: на пригорке, за огородами, стоит зеленый автомобиль, а двое мужчин без пиджаков и две женщины в шортах (а может, девушки?) поглядывают вокруг, пялятся на озеро. С этого пригорка видно далеко. Как они наткнулись на любимый уголок Шаруне, где она, расстелив простыню, загорает? Бородатый мужчина открывает багажник, бросает наземь коричневый брезент, другой достает топорик и, размахивая им, оглядывается.

— Вон

березняк, — показывает бородач.

— А если из забора колья выдернуть?

— Некультурно, — говорит женщина в цветастой кофточке. — Сруби лучше две березки. Нет, три, одну вместе с листочками перед палаткой воткнем, для красоты.

Бородач сует руку в машину, взрывается джаз. И тут же захлебывается — рядом вырастает мама. Подбоченилась и молчит. Молчат и мужчины с молодыми женщинами — не ждали, видно, что кто-то придет.

— И что же вы собираетесь делать? — наконец спокойно спрашивает мама.

— У вас такая красота, бабушка, — заискивающе говорит женщина в цветастой блузке.

— Красота, ну и что? — Мамин голос по-прежнему ровен.

— Мы здесь палатку соорудим, — говорит бородач.

— Тут? — Она обводит взглядом отаву, изрезанную глубокими колеями.

— Мы на две ночи, бабушка.

— А я вот чего скажу: собирайтесь — и с богом.

Двое мужчин и две женщины переглядываются. Мужчина с топориком в руке изображает удивление:

— Ну и ну, подумать только! На колхозную землю и ногой не ступи?

Мама поднимает руки, грозит кулаками:

— Эта земля и меня и тебя кормит, пащенок!

Шаруне испугана: сейчас все четверо набросятся на маму! Раздается хор злобных голосов. К матери подскакивает мужчина с топориком:

— Кто вам позволил, гражданка? Мы закон знаем!

Но мама за свой век еще не таких видывала. Она только оглядывается, словно ищет камень или палку, но под рукой ничего нету, и она повторяет:

— Сказано вам: собирайте манатки — и с богом.

Она стоит и ждет. Не говорит больше ни слова, просто подбоченилась и ждет.

Бородач складывает брезент палатки, женщины залезают в открытые дверцы.

— Ну и баба! — цедит мужчина с топориком.

Мама не слышит. Мама ждет.

Когда легковушка уезжает, она опускает руки и, сгорбившись, плетется домой. Опускается в изнеможении на лавочку у забора.

— Господи, вот времена настали — на голову садятся. И ничего им не скажи…

Дышит тяжело, смотрит под ноги на серый песок. Платок опустился на глаза, кончик носа торчит.

— Отец-то где? — поправляет она платок.

— Не видела, — отвечает Шаруне.

— Ни о чем не печется, совсем уж… Если б не я…

Помолчав, покачавшись на лавке, вздыхает:

— Господи, после войны покоя не знали, и теперь его нету…

Тракимас яростно швыряет трубку на аппарат, словно прихлопывая назойливую мысль — именно сейчас всплыла, когда ему надо сосредоточиться и хорошенько все взвесить.

Наваливается

грудью на стол, подпирает кулаком лоб, крепко зажмуривается. Как тут и работать. Вслух не захохочут, усмехнуться тоже не посмеют, но он так и видит их хитрые и самодовольные лица. «Передовик, видите ли, обязательства принял!.. Бери косу и маши»… — вот что они думают, хоть говорят другое: «Беда, конечно, если комбайн вышел из строя. А помочь ничем не могу». Это расфрантившийся, наодеколонившийся Карпавичюс — Тракимас даже по телефону аромат чует. В «Рассвете» агроном ответил: «Да нет у нас, нет…» И в Пакальнишкяй то же самое — покряхтел председатель: «Не знаю точно, товарищ Тракимас… — и тут же «вспомнил»: — Нету. Были, да вышли. За милую душу бы помог, да…» А в объединении, где должны бы болеть за технику, сказали: «В ближайшее время не предвидится, так что не надейтесь».

Тракимас снова кладет ладонь на телефонную трубку. Пчелы… Пчелы перемерли… Почему лезут в голову пчелы, когда ему позарез нужна… Крейвенас смотрел жалобно, осуждающе, а я растерялся как маленький. Пчелы… Ему-то начхать на колхозную капусту, которую блошка жрет.

Для него главное десяток пчел из трухлявой колоды. Пчелы его, а огород — колхозный, вот в чем суть. Я-то всегда знал, что он… Знал… знал… Что же я знал? Ах, с ума с ними сойдешь. Или у меня дела нет, раз этой чепухой голову забиваю?

Тракимас закуривает, глубоко затягивается дымом. В открытое окно струится вечерняя свежесть, слышны крики детей во дворе. Кому еще позвонить? Тамашаускасу? В эту уборку возьмет с гектара центнеров на пять больше других, но ведь не скажет при всех: «А ведь район выделил мне куда больше удобрений…» Почему? За что?

Набирает номер.

А что я ему скажу? Упаси бог сразу быка за рога, культурно надо, исподволь. Ух, и ненавижу же эту галантерейность!..

— Да, — отзывается женский голос.

— Тамашаускаса дайте.

— Кажется…

— Позарез нужен…

— Погляжу.

Тракимас ждет, ладонь, сжимающая трубку, потеет, сердце частит. Вот так-так, будто девушке звоню… С чего же начать, а? Этот Тамашаускас такой, шут его знает…

— Слушаю, — раздается спокойный голос, и Тракимас впопыхах глотает слюну. — Слушаю!

— Тракимас беспокоит, — удается-таки заговорить.

— Кто-кто?

Узнавать не хочет?

— Тракимас.

— А, Тракимас… Здорово, Тракимас. Как дела?

— Раз уж в страду звоню, — значит, дрянь дело, прямо тебе говорю.

— Да что ты, что ты. Знаем мы вас, плакальщиков. Оглянуться не успел, а они уже наверху сводки.

— Я серьезно, Тамашаускас. Тебе-то легко, у тебя все как по маслу. Наверно, центнеров тридцать…

— Еще три прибавь. По предварительным.

— Ого! Поздравляю. — У Тракимаса пересохло во рту; выпил бы воды, да в графине, как на грех, ни капли. — Поздравляю, Тамашаускас, жму руку… У тебя учиться надо.

— Ну, ну, Тракимас, твое хозяйство тоже…