Железный канцлер
Шрифт:
Я чуть откинулся на спинку удобного мягкого стула, почти кресла, и наблюдал за этим спектаклем. Было видно, что Гавриил играет, возможно, и проверяет меня, чтобы найти оптимальную модель поведения. Все же я канцлер. Но, с другой стороны, я его воспитанник, тот человек, который должен быть обязанным митрополиту. А еще вопрос пиетета. Ранее я все же несколько склонялся перед митрополитом.
И здесь неважно, видимо, что сорок тысяч рублей уже не ежегодно, а ежеквартально, я перечисляю Невской семинарии. К чести этого учебного заведения, они за мои же деньги уже второй год делают дополнительный набор, причем, по двум специальностям,
— Владыко, не серчайте, но скажу вам, как я вижу то, что происходит. Церковь забыла, что есть такое печалование, — увидев, что митрополит вновь хочет меня отчитать, я поспешил сказать. — Владыко, выслушайте! Не гоже мне будет действовать без того, чтобы с вами не обсудить, не рассказать, как поступать я собрался. Вы — мудрый человек. Но что, если я напишу статью в газетах? Я канцлер, мои записки издадут.
— А ты не пугай, Михаил, пужаный я. Говори, выслушаю, после слово свое скажу, — пробасил Гавриил, теряя свое благодушие.
— Печалование, как меня учили в стенах семинарии, есть одно из первейших дел церкви. Вступиться за убогих, потребовать справедливости, спасти обреченного. И я не говорю сейчас про заговорщиков, хотя тут церковь будет в своих правах так же печаловаться, я говорю за тех, кого приговорили уже давно, к кому нет никакой справедливости христианской, — говорил я под бурчание Гавриила.
Вопрос, который я поднял, фундаментальный, для России он наипервейший. Крепостное право — бич русского общества, становящийся все большим пережитком. Я собирался обкладывать эту проблему со всех сторон, показывать, рассказывать, что быть помещиком, который притесняет крестьян, — это быть плохим человеком. Историю Дубровского я пока не осилю написать, времени нет, но обязательно это сделаю, покажу, сколько низок и какая скотина Троекуров с барщиной и насилием над крепостными, и сколь человек высоких нравов тот самый Дубровский, который служит Отечеству, который поставил своих крестьян на оброк. Постараюсь описать контраст между образами двух помещиков еще более ярко, чем Пушкин. Пока цензуры нет…
Но книги — это хорошо, это работает, как и периодические статьи в газетах и в журнале, который я собираюсь учредить, вот только без церкви к этому вопросу я подобраться не могу.
— Ты хочешь, чтобы церковь стала защищать крепостных крестьян? Так она это делает, — сказал Гавриил.
— Не достаточно. Я предлагаю эту работу усилить, — сказал я и протянул три листа бумаги с проектом «Православного общества печалования».
Гавриил вчитался в строки.
Я предлагал в каждом генерал-губернаторстве создать общество, которое занималось бы помощью крестьянам. Нет, не только крестьянам помогать, а всем убогим и притесненным. Безусловно, категория крестьян по убогости и бесправности вне конкуренции. И речь не столько об экономическом вспомоществовании, хотя в случае голода, уверен, что и такое направление должно быть. Я о притеснениях крестьян, о помощи им в спасении от произвола помещиков.
— И как? Судить их? Так это дело светской власти, — сказал митрополит.
Однако, вопрос звучал лишь чтобы заполнить паузу, которую я сделал. Нужна была ответная реакция Гавриила на прочитанное. И
— Владыко, вы же поняли, что никто никого судить не будет. У общества будет журнал, где можно описывать злодейства помещиков. Каждый епископ должен будет в своей епархии следить за благочестием помещиков, и не только их. Но здесь нужен контроль, — продолжал я.
Церковь нужно встряхнуть. И пусть напрямую я этого не говорю, но большинство церковников слишком обленились, они превращаются в карикатуры. Таких, как мой отец-священник, в этом мире мало, да и он уже преставился. А еще у меня в папках есть отдельное собрание некоторых действий самих священников. Ну какое уважение может быть у церкви, если на показ священнослужитель совершает преступления, например участвует в спектаклях, а-ля Троекуров в «Дубровском».
— Почему ты со мной говоришь об этом? Почему не с обер-прокурором Правительствующего Синода? — спросил митрополит.
А и вправду, почему? Наверное, потому, что если доведут разнарядку сверху, то все это так и останется на бумаге. На самом деле некоторый саботаж церковных иерархов существует. Нужна инициатива именно церковников, даже видимость того, что идея исходит из церковных низов. И в этом я бы всемерно помог, собрал бы, якобы, коллективное письмо от священников с инициативой, нашел бы таких настоятелей и дьяков. Надо, так и заплатил бы им, купил бы утварь в церковь, закупил бы на пару лет свечей, ладана, икон.
И вопрос, конечно, возникает, зачем мне все это. Человеколюбием страдаю? Нет. Скажем, не совсем так, пусть и есть крупица гуманизма в моих помыслах. Я уже понял, что просто взять и отменить крепостное право нельзя. И дело не только в том, что это вызовет серьезнейший протест, прежде всего в верхах. Проблема еще в том, что сами крестьяне, в своем большинстве, не смогут самостоятельно развиваться, порой и выжить. Они привыкли быть за барином, и не всегда за спиной помещика плохо. Думать же не надо, даже читать и считать не нужно. Барин может и в голодные годы подсобить, если барин добрый, ну или рачительный, и не хочет, чтобы его собственность, крестьяне, померли.
На селе инициативных крестьян не много, но при условии, что у них появится возможность выкупиться, если они не будут оставаться полностью забитыми и униженными, а узнают о существовании защиты, так и не все плохо сложится. Я сторонник постепенного стачивания крепостного права. И роль церкви в этих процессах может быть велика.
— Давайте пока не будем доводить до ушей обер-прокурора, тем более, что скоро он смениться, о чем идет речь. А вы сами начнете побуждать священников действовать. Я в этом всемерно помогу. Пока двести тысяч рублей дам, после, больше, — сказал я и передал еще четыре листа бумаги. — Церкви нужно начать с себя изменяться. Вот держите и ознакомьтесь.
Митрополит читал тяжело дыша, периодически подымая глаза и посматривая в мою сторону с осуждением. Я уже и подумывал, что ошибся. Было ощущение, что Гавриил все то, что написано на бумаге, знает, но намерен и дальше умолчать. И это самое дурное, что могло быть. Тогда я сражаюсь с ветряными мельницами и просто идеалист-идиот Дон Кихот ла Сперанский.
— Это может быть напечатано, как и все остальное, — решительно сказал я. — Какой удар получится? Но я не хочу бить по церкви, я желаю ее оградить от ударов. Вот только, владыко, я, как христианин, не могу смотреть на такое непотребство, возмущает.