Железный поход. Том четвёртый. Волчье эхо

Воронов-Оренбургский Андрей Леонардович

– Так поведай нам с самого начала…

– Где родился? Как жил?

– Просим тебя, о достославный Шамиль!

– Люди нашего годекана расскажут это своим сыновьям и внукам, соседям из другого аула, а те другим… И так от ущелья к ущелью, от горы к горе! Землей не будет съедено тело того, кого прославит Аллах!

Шамиль помолчал, выждал, не перебивая ничьих речей, - скажут ли аксакалы еще чего, затем поднял голову, стряхнув папаху с гордо повязанной на ней белой чалмою.⁵³

– Это можно, не знаю, успею ли до намаза…

– Не успеешь за этим костром - за другим доскажешь, -

горячо откликнулись голоса.

– Кто я такой?
–  прислушиваясь к далеким звукам зурны, продолжил Шамиль, глядя на сидевших вокруг горцев.

Лицо учителя было сурово и замкнуто. Он улыбался редко, лишь излучинами губ, глаза от улыбки не мягчели, неприступно сохраняли свой неяркий булатный блеск. И весь он был скуп на краски, холодно-сдержан, похож на камень, которым так щедро усеяна многострадальная земля Дагестана.

– Кто я?
–  задумчиво повторил имам.
–  Сын садовника из далекого аула Гимры. Разве я особенный? Я не выше ростом и не шире в плечах, чем другие. В детстве… я и вовсе был хилым и слабым… Помню, как мать, возвращаясь с родника с кувшином воды, тяжело поднималась по каменным ступеням сакли… начинала разводить огонь в очаге и не могла сдержать слез… Наши родственники и соседи, глядя на меня, скорбно качали головами и говорили, что долго не протяну.
–  Шамиль смолк, а на губах и скулах его отчетливей проявилась железная твердость.
–  Я сначала носил имя Али. Но когда крепко болел и был близок к смерти, прежнее имя заменили Шамилем, в надежде, что вместе со старым уйдет и моя гиблая хворь. Мои глаза не видели большого мира… Уши не слышали шума больших городов. Меня воспитали родные горы и пастбища… суры Корана и клекот орлов. Я никогда не был хозяином завидного добра и богатства… учился в медресе в своем ауле, который не больше ослиной головы. Родители, навьючив лошадь, отправляли меня в Темир-Хан-Шуру, на базар, продать гимринские персики и то немногое, что рождала наша скудная земля. Долго я так ходил из года в год, со старой кобылой в поводу, по каменистым тропам. И вот что однажды приключилось со мной…

Было мне тогда не больше четырнадцати зим… В тот год засуха и зной стояли страшные… Много скота пало. Земля потрескалась и обуглилась, будто по ней прошел огонь. Трава покоробилась желтизной, ручьи пересохли, а реки обмелели…

Я спускался с гор. Неподалеку от Темир-Хан-Шуры, на окраине одного аула, меня встретили пять молодых парней, на год-два старше меня. У одного старое кремневое ружье было…

– Уо! Селям алейкум, ламорой⁵⁴ из Гимры! Хорошо, что ты попался нам со своей дохлой клячей. Угости джигитов персиками. Не видишь разве - жара? Пить хотим!
–  крикнул один из них и без спросу и разрешения запустил руки в мои корзины.
–  Э-э-э! Что за кислятину ты везешь? Челюсти сводит, волла-ги!

Наглецы врали… персики были сладкими. Но вместо благодарности они выплюнули мне под ноги надкушенные плоды и бросили с насмешкой в лицо:

– И это ты несешь-везешь продавать на базар в Темир-Хан-Шуру?! Свиньи, и те отвернулись бы от этого дерьма!

…Уж не помню, из какого они были тухума⁵⁵, из какой гары⁵⁶, - лукаво успехнулся Шамиль, проводя ладонью по своей огненной, крашенной хной бороде, - но шутки их мне не понравились. Я помню адат, помню законы: «Если рот держать закрытым, будет голова цела. Кто не поступает так, тот слабоумный». Видя к тому

же, что их много, что все они меня старше, а у одного из них заряженное ружье… я попытался благоразумно пройти мимо. Но они окружили меня и принялись развьючивать лошадь, стаскивать с нее корзины с фруктами и хурджины, которые наполняли руки моей матери.

– Эй, не горцы вы разве? Обычаев не знаете?! Или гимринцев, что выше вас в горах живут, за мужчин не считаете?!
–  крикнул я.

Но они лишь надрывали животы от хохота и потешались над моим беспомощным и растерянным видом.

Имам замолчал, глядя на пляшущие языки пламени, а люди, сидевшие у костра и слушавшие с чувством трепетного благоговения историю великого Шамиля, встретились с его упорным прищуренным взглядом.

…Мирно потрескивал, фыркал ставший ярче рубина валежник; из соседней сакли тянуло душистым кизяком и жареными лепешками. Молчали в стылой дреме дагестанские горы.

– Что было дальше, Учитель?
–  неожиданно откуда-то сверху сорвался звонкий голос.

Старики, задрав головы, недовольно зашумели, гневно потрясая посохами.

– Пошли вон, дети шайтана! Молнии на вас нет!

– Чтоб повысохли ваши языки, а дым, выходящий из труб ваших саклей, стал тоньше крысиного хвоста!

– Кто посмел осквернить этот час?! Кто бросил камень в ровное течение исповеди Святого Человека?!

Шамиль властным жестом утихомирил громкокипящих аксакалов и чухби. Он давно приметил на ближайших плоских крышах домов.⁵⁷

> десятки сверкающих в отблесках костра глаз наблюдателей и слушателей, которые завороженно смотрели на него - своего защитника и Пророка, и ловили каждое слово.

– Что ж, и я был таким, уважаемые… Тоже взбирался на крышу послушать мудрейших и посмотреть на знаменитых воинов. Уж это всяко угоднее Аллаху, чем если бы они тайком ездили глазеть на крепости гяуров и слушать их лживые обращения к племенам гор. Эй, покажись, смельчак, что осмелился перебить меня!

Все замерли… Но в следующую минуту на крыше сакли, расталкивая приятелей локтями, объявился малец. Ни дать, ни взять - волчонок. Голенастый, худой, уши торчком, с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими Шамиля. Цепкие детские руки крепко сжимали ножны и рукоять висевшего на поясе кинжала.

Имам не удержался, вновь улыбнулся излучинами губ и, уже обращаясь ко всем юнцам, «оседлавшим» ближайшие крыши, повысил голос:

– Ну что, волки, быстры ваши ноги? Остры ли ваши клыки? Готовы рвать глотки русским собакам?

– Аллах акбар!
–  точно выстрелы, грохотали десятки молодых голосов.

– Веди нас, Учитель!

– Прикажи седлать коней!

Шамиль удовлетворенно кивнул головой, увидев в багровом свете костра белозубые оскалы подрастающей смены.

– Придет время, и я буду ждать ваши кинжалы и шашки в своих рядах! Аллах велик!

– Ля илляха иль алла!
–  точно из одной груди вырвалось дружное, фанатичное, вечное.

– А теперь дослушайте до конца начатое!

Шамиль опять поднял руку, призывая к спокойствию и порядку. Крики и ликование прекратились мгновенно, взялась молитвенная тишина, так что ясно стало слышно тявканье и плач шакалов с дальнего склона ущелья.

…Рассказчик щелкнул бирюзовым зерном каменных четок. Его обветренное в бесконечных походах лицо буро потемнело от прихлынувшей крови. Речь стала рубленой, краткой, слова - тяжелыми, как свинцовые пули… и за ними чувствовалась сдержанность, таящая в себе силу.