Жемчужница
Шрифт:
Да только Алана больше не вернётся к нему.
Алана станет женой Линка, душа у которого словно пятнистый тюленёнок, потому что она — наследница морского трона и не имеет права бросать свой народ в такие сложные времена.
А Тики… Тики — человек, который умрёт лет через шестьдесят, которого она потом будет помнить всю свою жизнь, которого она, оказывается, любит сейчас.
Мужчина присел на кровать и устроил ее на своих коленях, больше не проронив ни слова. Ласковый, спокойно переносящий ее истерики — как будто считал, что должен вытерпеть без нареканий теперь абсолютно
Алана притерлась к Тики крепче, чувствуя, как горят раны на ногах и спине (снова закровившие даже, кажется), и со стыдом ощутила, как наливается тяжестью грудь — какая-то как будто слишком чувствительная (впервые за четыреста лет, манта всех сожри), что странно, учитывая, что русалки не… не…
Может, это все из-за этих мерзких охотников?.. Тики ведь говорил, грудь среди людей — это предмет влечения, а Шан и Роц… они трогали ее и кусали соски, и это… о море, это такой стыд. Как бы она хотела забыть об этом…
— Давай я все-таки обработаю раны, ладно?.. — наконец выдохнул Микк ей на ухо, отвлекая от мерзких и стыдных мыслей, и ласково прижался губами к ее виску — на какую-то жалкую секунду. О, как же она хотела… — Я очень волнуюсь за тебя, прости, если я…
Алана поспешно замотала головой и отрицательно замычала, самым бесстыдным образом возя лицом по его рубашке и только спустя несколько секунд чуть отстраняясь.
— Все в порядке, просто я… Миранда завтра только будет, наверное, — постаралась улыбнуться она (получилось вымученно и криво). — Так что это… будет уместно — все обработать. Вот…
Я рада, что ты за меня беспокоишься, чуть не сказала она — но вовремя прикусила язык. Потому что… чувствовала себя ужасно.
Ей казалось, что всё её тело — сплошной оголённый нерв, и любое движение приносило боль, а любое касание доставляло удовольствие. И девушка чувствовала себя такой грязной, такой ужасной и распутной, чувствовала себя так, словно сейчас сгорит в этом огне странного влечения, совершенно неуместного и неправильного.
Она же сама отказала Тики. Отказала, даже не подозревая об этом, но мужчина явно именно так и воспринял её вчерашнее мямлянье.
О океан, её вчера звали замуж, а она даже не нашла важным рассмотреть это предложение дольше, чем три секунды!
Да и, на самом деле, что тут рассматривать? Алана прекрасно знала, эти чувства, эта влюблённость, она неправильная — и что ничего хорошего не будет.
Потому что бросить свой народ равносильно предательству.
Алана улыбнулась взволнованно вздохнувшему Тики, ощущая, как стыдливый румянец горит на щеках, и отстранилась, поспешно укладываясь на кровать животом. Чтобы мужчина не видел… не видел… не видел, как она распутна и ужасна.
Наверное, лучше просто позволить ему делать то, что он делает — а Микк не сделает ей ничего плохого.
Тики скользнул кончиками пальцев ее по спине, словно ласкал и успокаивал уставшее от потрясений ноющее тело, и взял со стола оставленный здесь Маной отвар, смачивая в нем марлю и принимаясь
Алана вспомнила о том, что еще должна будет перевернуться потом или сесть, чтобы мужчина мог обработать ей ноги, и едва удержалась от стона. Потому что он… он увидит ее… увидит ее грудь и… и… Она уткнулась носом в подушку, стараясь не обращать внимания на это… возбуждение (потому что соски набухли и чувствительно терлись о простынь, хотя такого раньше не было, и обычно тритоны во время соития никогда к ним не прикасаются… насколько девушка знала).
Микк протирал ей спину, словно даже не замечал этого мятежа, этого пожара, а девушке хотелось касатьсякасатьсякасаться его… так, как касается женщина мужчины. И — ощущать его прикосновения. Не прикосновения добровольного утешителя плачущей царевны, а прикосновения мужчины, о великий океан. И это было просто ужасно — потому что желать Алана должна была другого.
Со спиной мужчина, явно приноровившись, закончил быстро. Скользнул подушечками пальцев еще раз на прощание, вторгаясь в мысли Аланы вихрем, разметая все иные проблемы в разные стороны, заставляя забыть обо всем, кроме своего лица и дразня возможностью с головою броситься в омут — и поднялся на ноги, направляясь к шкафу, чтобы что-то достать оттуда.
Через несколько секунд её бережно укрыли тонким покрывалом — ярким таким, с пышными цветами, — и девушка удивлённо воззрилась на Микка, чувствуя какую-то иррациональную обиду непонятно на что (или на то, о чём думать было слишком смущающе и неправильно).
— Лучше тебя укутать, — ласково проговорил Тики, присев рядом, и нежно погладив Алану по голове (так ласкающе, что хотелось последовать за его ладонью, хотелось ощутить это прикосновение подольше). — Ты же вся мурашками покрылась, не хватало ещё и простыть, — нарочито сердито проворчал он, вызвав у девушки облегчённый смешок.
Не заметил. Не понял.
Она всё же рассмеялась в голос, ловя недоуменный взгляд, и широко улыбнулась, аккуратно откидываясь на подушки.
— Спасибо тебе, — горячо выдохнула Алана, чувствуя, как внутри у неё всё укладывается и словно бы обретает то самое спокойствие, какое было до встречи с Тики. До этого водоворота событий. Такое лёгкое и приятное ожидание чего-то необыкновенного, не обременённое грузом одиночества и собственной вины. Она часто смотрела в ночное небо и думала, как совсем скоро всё закончится, как её выпустят из той мантовой бухты, как война канет, как у неё появится семья и всё будет хорошо.
А сейчас… Алана плывёт к семье. К тем, кого, как долгие годы думала, потеряла.
А ещё был Тики, который своими касаниями будил в ней неизведанную дрожь и дарил одновременно это самое спокойствие. Успокоение.
Через несколько минут, когда Микк осторожно завязал умилительный бантик на ноге девушки, он мягко улыбнулся, погладив её по голове, и Алана вновь почувствовала, как ей хочется выгнуться вслед за ним, чтобы сохранить эти секунды, отчего стыдливый румянец моментально залил щёки, а тело наполнилось истомой, от которой хотелось избавиться, потому это было необычно, странно, ново, постыдно.