Жена Гоголя и другие истории
Шрифт:
— Может быть, вы и правы. А умна я ровно настолько, чтобы изничтожать себя по сто раз на дню... Что ж, приступим... Не прозевайте момент и получите свое вознаграждение... Мне же нужна свобода, чтобы вновь предаться своему отчаянию.
— В каком смысле?
— Минутку терпения: сами увидите.
С нарочитой медлительностью она начала раздеваться. Сперва сбросила пелерину, затем выскользнула из платья (черного) и осталась, такая очаровательно хрупкая, с обнаженными руками и этой вожделенной грудью, лишь слегка прикрытой дешевым кружевом. Темно-золотистые волосы под мышками выглядели наверняка не менее соблазнительно, чем те, скрытые, да-да, у женщин не одно, а три, четыре, может быть, даже пять тайных,
— Продолжим?
— Да, черт побери! — выкрикнул я.
Она еще медленнее стянула левую бретельку комбинации, все же придерживая одной рукой эту последнюю преграду к моей заветной цели. Взглянула на меня угрюмо, испытующе, как бы в ожидании еще одного нетерпеливого знака. Потом убрала руку, и легкая ткань съехала вниз, выпустив на свободу левую грудь.
— Вот, — сказала девушка просто и как-то опустошенно.
Грудь! Но было ли женской грудью то безобразно-голое или голо-безобразное, что предстало моим глазам в золотых лучах солнца? Уродливые морщины вокруг соска метили эту бледную, болезненно припухшую плоть. Обычно восхитительный нежно-розовый конус здесь был мертвенно-белым и жалко выглядывал из-под длинных черных волос. А на месте соска, этого венца груди, к моему ужасу и ее позору, зияла темная, вялая щель — точь-в-точь рот беззубого старика.
— Вот вам та, что ближе к сердцу... к самому сердцу! — У нее вырвался истерический смешок, который сродни рыданию. — Может, вам и вторую показать? Пожалуйста, любуйтесь. — И она обнажила вторую грудь, как две капли похожую на первую. — Ну что, вы все еще хотите поцеловать меня в эту... в это место? Так давайте: я готова заплатить свой долг.
Я уже все решил, хотя и не знал ни истинной причины ее отчаяния, ни того, как и под каким предлогом могу ее утешить; но в том, что я должен это сделать, у меня сомнений не было. И не важно, в результате какого несчастного случая или слепого жребия судьбы остался так обезображен этот предмет женской гордости, — меня, против ожиданий, уже захватили совершенно новые чувства.
— Конечно, я хочу поцеловать вас именно туда. Подойдите же.
— К черту! — с надрывом воскликнула она, не двигаясь с места. — Мне не нужна ваша оскорбительная жалость, вы же видите, я обнажилась перед вами... и тем самым доказала свою готовность заплатить сполна! Какая другая женщина решилась бы на такое? — Она вся дрожала, как в лихорадке. — Почему бы вам не успокоиться на этом и не унижать меня своим сочувствием? Никто вас не принуждает целовать... сосок, которого не существует. И вы не принуждайте меня проходить через эту адову муку — видеть ваше отвращение, когда будете его целовать!.. Ну разве мы не квиты теперь?
— О каком сочувствии вы говорите? — не слишком уверенно возразил я. — Вы заблуждаетесь: дело вовсе не в сочувствии.
— А в чем же?
— Представьте себе для начала, что по нашему желанию один образ может подменяться другим, или, строго говоря, образ «прим» может сохраняться после того, как он разрушен, вытеснен другим образом. Кое-кто не очень изящно назвал это «объектом поиска». Там, на улице, меня прельстила ваша свободно колышущаяся грудь, так вот, вы попробуйте представить, что эта, которую я вижу сейчас, для меня ничем не отличается от той, которую я нарисовал в своем воображении на улице, вопреки всей очевидности противоречия... Вы что-нибудь поняли из моих сбивчивых объяснений?
— Поняла. Поняла, что никто не сумел бы лучше, тактичнее, великодушнее обосновать свою жалость, и признательна вам за это. Ну вот, я опять стала вашей должницей.
— Да нет, не то!
— То, именно то, признайтесь!.. Если, конечно, вы не извращенец.
Извращенец? А что, может, она и права. В самом деле, я чувствовал, как изначальное мое омерзение
— А если извращенец? — отозвался я, помедлив. — Что из этого?
Она стояла передо мной в приспущенной комбинации, безвинно обиженная, опозоренная кем-то свыше, озлобленная до такой степени, что дошла до крайности: открыла свой позор совершенно постороннему человеку. Едва я произнес последние слова, как вдруг...
Я не забуду, как внезапно загорелись ее глаза, как засияла в них счастливая доверчивая нежность.
— Вы из... — Она побледнела и вскрикнула: — Нет, этого не может быть! Я не ожидала, не смела и надеяться на такое счастливое совпадение. Господи, неужели?
Я не сразу понял, хотя тут и понимать было нечего. Заметив мое недоумение, она пояснила:
— Ведь вы мой единственный шанс! Хоть кто-то станет относиться ко мне как к женщине, и мне не надо бояться жалости, не надо терпеть ее! Сколько я мечтала, чтобы кто-то захотел меня такой, какая я есть, и нашел наслаждение именно в моем уродстве! Представляете, что это значит, когда на тебя смотрят без отвращения... что значит быть желанной?.. Боже мой, же-лан-ной!
Другой бы на моем месте только подтвердил: мол, я и есть тот самый человек, о котором вы мечтали. Но в своей извращенности, что влекла меня к этой обезображенной плоти, я уже не мог этим ограничиться. Я учинил ей жестокий допрос, настоящую пытку; поводов к этой инквизиции было два: во-первых, мне хотелось удовлетворить свое нездоровое любопытство, во-вторых, мне казалось, что ей просто необходимо выговориться (излить душу). Чтобы подвигнуть ее на откровенность, я для начала ляпнул:
— Но вы и так желанны для всех.
— Да, одетая! — Она даже всхлипнула — настолько очевидно было это для нее.
— А что, вам уже случалось?..
— Еще бы! Сперва горящие глаза и все как положено, а потом...
— И многие?
— Да нет, разумеется, нет — только один, но мне хватило.
— Кто?
— Кто? Вам дать имя и адрес?
— Простите, я не то хотел сказать... Что за человек?
— Красивый, молодой... любимый. Я еще школу не окончила, еще таскала с собой эти дурацкие учебники, а ноги у меня были такие же длинные, как сейчас, и талия стала гибкой, и грудь налилась. Да, вот эта самая... И я полюбила его за красоту, за упрямое стремление повелевать и за то, как он на меня смотрел — с какой-то затаенной жадностью... Я любила его, не зная, не помня себя, даже не подозревая о том, какие непреодолимые преграды может поставить между людьми жизнь, в полной уверенности, что сам факт моего существования уже является гарантией безоблачного счастья... В тот вечер нас по дороге застал дождь. Мы положили учебники на прилавок закрытого газетного киоска и спрятались под козырьком. Он взглянул на меня, а я... наивная дура!.. В сквере среди платанов была эстрада в форме раковины; мы забрались в самую ее глубь, и, пока стояли там, совсем стемнело. Он расстегнул мне платье, чтобы поцеловать грудь, вот эту грудь.
— И что сказал?
— Ничего, что он должен был сказать? Молча целовал меня, пока я его не оттолкнула.
— А?..
— Боже правый, ваши вопросы бессмысленны! Ничего. Просто этих поцелуев мне хватило навсегда.
— Почему? Договаривайте, раз уж начали.
— Вы очень добры: хотите меня спасти от меня самой... Он целовал меня с отвращением, и я это сразу почувствовала. Вот и все, вот и все! — Она засмеялась каким-то безумным смехом. — В общем, он исчез, вернее, исчезла я.