Жена Гоголя и другие истории

Ландольфи Томмазо

Действительно, добавить что-либо к этому было трудно: я заставил ее пройти через последнее унижение, считая, что действие будет благотворным; теперь мне отступать тоже было некуда.

— Подойдите.

Она все еще стояла с обнаженной грудью, похожая на легендарную охотницу Диану, в которую не удовлетворенный своей работой ваятель запустил молотком. Комбинацию с левой стороны она заткнула за пояс, поэтому и низ слегка вздернулся, приоткрыв стройные — что сама она признавала — ноги. Стояла и смотрела на меня в нерешительности, но уже без той отчаянной бравады (большое достижение, отметил я про

себя).

— Кроме шуток?

— Подойдите, вам говорят.

Она робко сделала первый, решающий шаг вперед. Теперь проблема состояла в том, удастся ли мне закрепить достигнутый результат, ведь мой поцелуй мог снова обречь ее на адовы муки. Из чего складывалось, если быть до конца откровенным, мое страстное желание поцеловать эту уродливую грудь? Из того же отвращения, хотя к нему и примешивалось нечто восторженное, может быть, даже возвышенное. Так сумею ли я скрыть от нее эту изначальную, оскорбительную природу своей страсти?.. С другой стороны, без нее тоже не обойтись, ибо на ней, собственно, и основывалось мое извращение, бывшее для этой женщины единственным доказательством того, что я не лицемерю и не сочувствую ей... В конце концов я отбросил мудрствования и доверился случаю.

Она сделала еще шаг вперед и очутилась в моих объятиях; я обнял ее за талию, нет, пожалуй, чуть ниже.

— Какие длинные мраморные ноги!

— Красивые, верно? — В тоне еще слышалась горечь, но он уже был женственный.

— А волосы — настоящая грива!

— Ну да, как говорят в таких случаях: живые, мягкие, блестящие!

— А губы...

— Как кораллы — держу пари, — устало, но снисходительно пошутила она, — такие чувственные, манящие!.. В общем, все на месте... все остальное.

— А ну замолчите и придвиньтесь ближе.

— Куда же ближе?

— Сейчас покажу куда.

Я чуть развернул ее к себе, левым боком, поскольку я сидел, а она стояла, грудь оказалась как раз на уровне моих губ, в сантиметре от них... Медлить уже было опасно: это могло ее испугать, так что мне ничего не оставалось, как очертя голову броситься в пропасть. Воображение рисовало мне обезображенный, запавший или же не обозначившийся сосок в виде какой-то омерзительной твари, что притаилась среди развалин и, насмехаясь надо мной, выглядывает из своей норки, и от этого странная полуобнаженная фигура девушки расплывалась перед глазами... Господи, ведь я именно этого добивался, почему же тогда я чувствовал подспудное отвращение к поцелую, с каждым мигом становящемуся все неотвратимей? Разве сознание благого поступка, пусть даже совершенного в насилие над своей природой, не дает нам испытать самое редкое и драгоценное наслаждение?

Я поцеловал ее. Да-да, поцеловал именно в то место. Не помню, не знаю, что происходило у меня внутри, — слишком многочисленны были нахлынувшие на меня то ли ощущения, то ли фантазии. Помню только, как она бормотала:

— Так это правда? Боже мой, неужели это правда?

Я чувствовал: всеми фибрами души она отвечает на мой поцелуй.

Ну вот, остальное уже не имеет значения, и если я упомяну о нем вскользь, то лишь для красного словца или чтобы в очередной раз убедиться, что наши внезапные увлечения столь же хрупки, как карточный домик.

Она вновь стала жертвой надежды; а я, скажем прямо,

после своей недостойной победы тут же почувствовал стыд и раскаяние. Надежда, согласитесь, по самой своей природе мимолетна и изменчива, а она, вместо того чтобы осознать это, чтобы внушить себе, что подобные незначительные эпизоды в нашей жизни не имеют, не могут иметь продолжения (ну в конце-то концов, зачем она была нужна мне, а главное — я ей?), она вместо этого всерьез привязалась ко мне. В общем, как вы уже поняли, все кончилось плохо. Рассыпалось в прах так же, как «развалины» ее груди.

Видимо, правда, что все радости жизни сомнительны, незаконны и вдобавок преходящи.

Перевод И. Смагина

ДЕЛО СЛУЧАЯ

1

— Что ты делал!

— Где? Когда?

— Не валяй дурака, в жизни.

— Много всего.

— Например?

— Любил, играл, богохульствовал, читал и даже писал.

— Никого не убивал?

— Нет, никого.

— Почему?

— Что за чушь? Не знаю.

— Моральные принципы не позволяли?

— Нет, не думаю.

— Тогда что же?

— Сказал — не знаю. Это дурацкий вопрос, просто непозволительный.

— А если подойти с другого конца: есть они у тебя, эти самые моральные принципы?

— Принципов, как таковых, пожалуй, нет, от морали разве только крупицы остались.

— Что же тебе в таком случае мешало убивать?

— Эти самые крупицы и мешали, лиса ты эдакая. Вопрос твой наивен, сколько раз можно повторять. Не все, что дозволено, непременно должно быть выполнено. А поскольку у тебя на лбу написано, что ты кретин, объясняю попроще: факт дозволенности определенного поступка еще не повод для его осуществления — тут все от обстоятельств зависит.

— Я, конечно, могу и ошибаться, только сдается мне, ты водишь меня за нос. Неужели, черт побери, тебе ни разу не приходила в голову мысль, что, убив кого-нибудь, совершив, так сказать, убийство, ты удовлетворил бы...

— Свои тайные помыслы, излечился бы от скуки, испытал незнакомые прежде ощущения — ты это хочешь сказать?

— Если угодно, да.

— Конечно, приходила, только я отдавал себе отчет, что она чисто умозрительного свойства, а точнее сказать, просто фантазия спившегося романиста.