Женщины вокруг Наполеона
Шрифт:
Это были последние дни любви Наполеона и мадам Дюшатель. Жозефине уже недолго оставалось ревновать и страдать. Наполеон сжалился, наконец, над ее слезами. Может быть, ему просто наскучил этот любовный роман, а может быть, он опасался, как бы эта гордая возлюбленная не приобрела над ним слишком большой власти. А женщины не должны были играть никакой роли при его дворе! Как бы то ни было, но, войдя раз к Жозефине и застав ее в слезах, он покаялся ей во всех своих грехах. И Жозефина, добродушная, слабая и любящая Жозефина, конечно, все простила ему. Она была счастлива, что эта связь не вытеснила ее совсем из сердца Наполеона. Она была горда, что он делал ее своей поверенной, и пообещала даже ему свое содействие в деле развязки его отношений с возлюбленной. Бедная Жозефина! Неужели она не подумала о том, что разрыв одной связи может означать начало другой?
Но она сдержала свое
С течением времени, однако, Жозефина стала спокойнее. Наполеон усыновил ее Евгения, и этот факт казался ей достаточно надежной гарантией для ее положения императрицы. Ревнивые опасения, что какая-нибудь более молодая женщина подарит ему наследника, стали меньше терзать ее. И когда она убедилась, что такой человек, как Наполеон, не имеет ни времени, ни свойств натуры, чтобы отдаваться серьезной любви, она стала ему прощать все мимолетные увлечения в уверенности, что она всегда будет первая и единственная в его сердце. Даже она как будто покровительствовала отношениям своего мужа к некоторым молодым докладчицам и чтицам, или, во всяком случае, она уже не чувствовала ни ревности, ни обиды. На этот счет она составила себе свою собственную философию и покорилась своей судьбе. Что она сама когда-то изменяла Наполеону, это ей никогда не приходило в голову. Ведь всем нам свойственно судить с большим снисхождением наши собственные слабости и ошибки.
Наполеон, смотря по настроению, иногда рассказывал ей о своих связях, и никогда она не проявляла по этому поводу неудовольствия. Когда после битвы при Аустерлице он снова встретился с мадам Дюшатель, Жозефина уже больше не проявляла ревности или по крайней мере умела владеть собой. Она обращалась со своей соперницей, как со всеми придворными дамами, любезно и дружески. Впрочем сами отношения Наполеона к мадам Дюшатель в 1806 году носили весьма мимолетный характер, так что почти оставались незаметными для окружающих. Роль фаворитки была закончена навсегда. Женщины при дворе Наполеона должны были властвовать только своей красотой. Как только они претендовали быть для великого человека больше, чем только женщины, он немедленно расставался с ними.
Несмотря на это, мадам Дюшатель была одной из немногих, оставшихся верными раненому льву. Во время Ста дней она украшала его двор своей красотой, своей грацией и изяществом и была в числе глубоко и искренно опечаленных, когда император был принужден покинуть навсегда Францию и поселиться на пустынной скале среди океана.
Глава XII Прекрасная генуэзка
Итальянские женщины, кроме того времени, когда Наполеон так глубоко и страстно любил Жозефину, всегда имели для него особенно притягательную силу. Джузеппина Грассини, миланский соловей, была не единственной, привлекшей к себе взоры императора. Правда, когда-то хорошенькая мадам Висконти напрасно пускала в ход все чары своего кокетства, чтобы завербовать генерала Бонапарта в армию своих поклонников, и должна была в конце концов утешиться глубокой и искренней любовью Бертье; но это было опять-таки в то время, когда Наполеон любил только Жозефину. Позднее Наполеон не относился так равнодушно к прекрасным дочерям Италии, к которым стоило ему лишь протянуть руку, чтобы любая буквально лежала у его ног.
Когда в 1805 году Наполеон короновался королем Италии, все итальянские города, через которые он проезжал, наперерыв стремились отдать дань поклонения восстановителю итальянской свободы и величия. Празднества следовали одно за другим, и где только он появлялся, всюду его встречали как триумфатора. В Генуе, куда он прибыл 30 июня, он остановился в палаццо Дураццо и спал на постели Карла V. 2 июля, в день празднования присоединения Лигурийской республики к Франции, Генуя выслала к нему навстречу депутацию из прекраснейших и знатнейших гражданок.
Карлотта была высока и стройна, немного, может быть, так же, как и мадам Дюшатель, слишком худощава, но полна обворожительной грации. Ее головка, украшенная темными локонами, напоминала античные образцы римской красоты. «Ее смуглая кожа была иногда, пожалуй, слишком ярко окрашена горячим потоком ее южной крови, но черты лица были так пленительны, что изменить что-либо в ее внешности не являлось ни малейшего желания. Ее глаза были дивно хороши и выражали все, что она говорила и чувствовала. Только руки ее были, пожалуй, некрасивы, и поэтому она почти всегда носила перчатки. Зубы ее были ослепительной белизны… однако ноги были некрасивой формы». Так ее изображает Жоржетта Дюкре, племянница мадам де-Жанлис; мадемуазель Аврильон также восклицает в восхищении: «Нужно было видеть мадам Гаццани, чтобы составить себе представление об ее дивной красоте!». И многие другие женщины сходятся во мнении относительно ее красоты. Даже мадам Ремюза, которая любит больше порицать, нежели хвалить, говорит о Карлотте Гаццани: «Это была очень кроткая женщина, скорее уступчивая, нежели самолюбивая… Свои успехи у императора она отнюдь не выставляла напоказ и была чужда каких бы то ни было претензий… Она была самой красивой женщиной при дворе, где не было недостатка в красавицах. Никогда я не видела более прекрасных глаз, более тонких черт лица, более полной гармонии всей внешности!».
Наполеон увидал мадам Гаццани и пригласил ее – некоторые утверждают по совету Талейрана, другие – по совету Ремюза, – поехать с ним в Париж, где он назначил ее лектрисой Жозефины на место мадемуазель Лакост [25] . Титул «лектрисы» в применении к прекрасной генуэзке звучал еще более фантастически, чем по отношению ко всем другим, которые до и после нее прикрывались этой должностью. Не говоря уже о том, что всем этим дамам вообще не нужно было ничего читать императрице, потому что она этого не любила, мадам Гаццани была бы особенно плохая лектриса, потому что она очень слабо владела французским языком. Но императору угодно было назначить ее на эту должность: он всегда питал особое пристрастие к этого рода дамам и выбрал среди них уже трех из своих любовниц. Кроме того, официально ей был вверен надзор за драгоценностями императрицы. Неофициально ключ от шкафа, в котором хранились драгоценности, находился, конечно, у камеристки и поверенной Жозефины мадемуазель Аврильон.
Карлотта приняла свое положение при дворе беспрекословно, как и все то, что приказывал ей император. Она была одной из тех подчиненных, податливых и скромных натур, которые никогда не могут сказать нет, если другой чего-либо требует от них. Она была безусловно предана Наполеону, не испытывая, однако, к нему особенной страсти или любви; она не испытывала даже чувства тщеславия быть его любовницей и не стремилась и не умела извлечь ни малейшей выгоды из своего исключительного положения. Ее официальная должность не принесла ей никаких богатств: 500 франков месячного жалованья – вот и все. Единственное, чего она достигла, да и то только потому, что так хотел сам Наполеон, было хорошее место для ее мужа: он был назначен главным казначеем департамента Эр, – место, которое при хорошем жаловании обеспечивало еще и значительный побочный доход. Одновременно это назначение удаляло от двора мужа, который был здесь совершенно лишним, потому что здесь нужна была только его жена. С ним поступили приблизительно так же, как с капитаном Фуресом в Египте, только на этот раз с большим успехом.
Когда после возвращения Наполеона из Италии мадам Гаццани вступила в Тюильри, то на первых порах ей было очень нелегко приобрести твердое положение в придворном обществе. Ее блистательная красота, ее симпатичная, кроткая и естественная манера обращения затмевала других дам и возбуждала их зависть и недоброжелательство. Когда на официальных приемах императрицы Жозефины, на которые по приказу Наполеона были допущены также и лектрисы, несмотря на их скромное положение, она садилась рядом с какой-нибудь новоявленной герцогиней, графиней, княгиней или баронессой, они демонстративно вставали, как будто боялись запачкаться от соприкосновения с прекрасной генуэзкой, дочерью танцовщицы. Мадам де-Ларошфуко была однажды прямо в негодовании, что какая-то Гаццани имела дерзость сесть в церкви на ту же скамью, что и она.