Женщины вокруг Наполеона
Шрифт:
Петербургское общество возлагало большие надежды на прибытие парижской актрисы. А именно она должна была вырвать царя из рук прекрасной, умной и в высшей степени кокетливой княгини Нарышкиной, которая уже слишком держала его в своей власти. Мимолетная связь с бывшей возлюбленной Наполеона казалась обществу менее опасной.
Однако император Александр не нашел ничего особенного в немного массивной красоте Жоржины. Правда, он принял ее очень любезно, подарил ей драгоценную бриллиантовую застежку и один раз пригласил ее в Петергоф, но другого приглашения после этого не последовало. У прочей аристократии Петербурга она имела больший успех. Вдовствующая императрица находила, что у нее «les doigts de l\'aurore». Она осыпала ее милостями и подарками и приглашала ее насколько возможно часто играть в ее частных покоях. Как артистка и как женщина она была окружена величайшим поклонением и вниманием…
Когда известия о несчастьях великой армии дошли до Петербурга и когда, чтобы отпраздновать победу, все дома были украшены флагами и лампочками, ничто не могло заставить мадемуазель Жорж украсить так же
Наполеон вновь увиделся со своей бывшей возлюбленной в Дрездене в 1813 году. Он простил ей ее бегство с парижской сцены и не только вернул ей ее прежнее положение придворной актрисы, но даже время ее отсутствия было ей зачтено в действительную службу. 1 июля этого же самого года она выступила в роли Федры перед Наполеоном на дрезденской придворной сцене. Но ей не удалось вновь занять прежнего места в сердце императора. Ее время прошло безвозвратно.
Однако она навсегда сохранила о нем верное воспоминание. Она любила его, когда он был консулом, и взирала на него с трепетным обожанием, когда он сделался императором. И когда несчастье разразилось над его головой, она, подобно многим другим, столько обязанным Наполеону, не перешла на сторону Бурбонов, а оставалась верна своему императору и его родне, несмотря на то, что ее положение чрезвычайно страдало от этого. Во время Ста дней она оказала прежнему возлюбленному последнюю услугу политического характера. Она сообщила ему, что должна передать ему бумаги, которые осветят многое из деятельности бывшего министра полиции Фуше. Наполеон послал к ней преданного слугу, и когда этот последний возвратился с документами, император спросил его, зная, что денежные дела Жоржины далеко не в блестящем состоянии, не просила ли она передать ему чего-либо по этому поводу. «Нет, ваше величество», – был ответ. «Однако я знаю через Коленкура, – возразил Наполеон, – что ее дела плохи. Выдайте ей 20 000 франков из моих частных сумм».
Вторично император поставил на карту свой вновь завоеванный трон. Но Ватерлоо было последним актом наполеоновской драмы. Героическая роль Наполеона была сыграна. Одного дня было достаточно для того, чтобы свергнуть империю. Франция бросилась в объятия нового властелина. Но для мадемуазель Жорж был один только монарх: Наполеон. Не ответила ли она однажды герцогу де-Берри, когда он назвал ее «прекрасной бонапартисткой»: «Да, принц, этому знамени я буду вечно приносить присягу».
Ее положение в «Comédie Française» стало невозможным. Ей пришлось за границей и в провинции искать той славы, в которой ей отныне отказывали парижане. И когда она постарела и пережила свою славу, когда ее расплывшееся тело матроны не давало уже ни малейшего представления об ее былой торжествующей красоте, и тогда она часто думала о Наполеоне. Но тот, о ком она говорила, был уже не возлюбленный, который находил ее прекрасной, который называл ее Жоржиной и во время внезапной вспышки ревности разорвал покрывало, подаренное ей князем Сапегой, – нет, это был император, на которого она взирала почти с мистическим преклонением, как на божество. Ее голос дрожал, когда она рассказывала о нем своим друзьям, и эта когда-то фривольная женщина, рассказывавшая кому попало о всех подробностях своих любовных похождений, испытывала теперь нечто вроде священного трепета и боязни профанировать свою любовь к Наполеону, говоря о ней с посторонними.
Мадемуазель Жорж знала очень много мужчин, но кроме одного она искренно любила только первого консула. Этот один был прежний префект, а затем директор театра Том Гарель, точно так же, как и она, изгнанный Бурбонами из своего отечества. Они жили вместе в течение двадцати восьми лет. И только в 1846 году смерть старика, впавшего в последние годы своей жизни в безумие, могла разлучить их. Сама она последовала за ним в могилу восемнадцать лет спустя, семидесятивосьмилетней старухой.
Позабытая и в нужде, умерла «милая и добрая» Жоржина Наполеона. Ее верное сердце до самой гробовой доски не переставало биться для него. В последние годы ее жизни, кто не был с ней знаком, отворачивался от бедной старой женщины, которая сделалась до того непомерно толста, что возбуждала отвращение. Жюль Кларти, душа современного французского театра, рассказывает в своих «Profïls de théâtre» об одном из тех мучительных выступлений старой Жорж на подмостках, к которым она иногда бывала вынуждена. Он видел ее мальчиком в Лиможе в роли Марии Тюдор. «Мне казалось, – рассказывает он, – что эта дама на сцене в красном бархатном платье была, пожалуй, слишком толста. В действительности же она была непомерна». Когда затем очередь дошла до сцены, где Мария Тюдор встает на колени, мадемуазель Жорж не могла больше подняться. «Она упиралась руками в пол, – я как сейчас вижу ее, – но не смогла встать и, тяжело дыша, с выкатившимися глазами, как зарезанный кабан, лежала на полу, пока товарищи по сцене не помогли ей вновь подняться на ноги». При этом зрелище мальчик не мог удержаться от смеха. «Не смейся, – серьезно сказал ему отец, – это мадемуазель Жорж». А мать, которая смотрела на актрису в бинокль, сказала: «Бедная женщина! Она плачет!».
Но ее друзья знали, какая душа живет в этом отталкивающем теле. Без сомнения, она – одна из самых симпатичных женщин, встречавшихся Наполеону на его жизненном пути. Нам стоит только заглянуть в ее мемуары, чтобы пред нами ясно, как божий день,
Так все и случилось. Племянник великого императора вспомнил о прежней возлюбленной своего дяди и в память его оказал ей последние почести: он заплатил за погребение Жоржины.
Глава X Жозефина Дюшенуа
Почти одновременно с прекрасной Жорж взошла другая звезда на сцене «Comédie Française». Однако, затмевая талант Жоржины, она не затмевала ее красоты. Екатерина Жозефина Дюшенуа, или Рафюен по своей настоящей фамилии, которую потом переделали в Рафен, ничего не могла выставить в противовес своей цветущей сопернице, как только свой гениальный сценический талант. Вскоре в прессе, как и в публике, образовались два лагеря, которые яростно отстаивали преимущества и достоинства своих героинь. Один из современников пишет: «Мадемуазель Дюшенуа не принесла с собой на сцену ни одного из тех физических очарований, которые так ценились в дореволюционные годы. Ее фигура была недурна, но не представляла собой ничего особенного. Она была сложена пропорционально, но формы ее тела не были соблазнительны. Ее лицо должно было одухотворяться выражением страсти, чтобы казаться во время игры если не красивым, то хотя бы сносным». Впрочем, ее современники все сходились во мнении о ее некрасивости. Александр Дюма сравнил ее с одним из тех фаянсовых львов, которыми украшают балюстрады, а Альфонс де-Ламартин рисует ее как высокую, худую, бледную, страшно некрасивую женщину с черными волосами, которые ложились вокруг ее лба, как диадема. Лишь Стендаль находил ее уже не такой некрасивой, какой он себе представлял ее, и называл ее non plus ultra искусства. Мадемуазель Дюшенуа была на десять лет старше своей соперницы мадемуазель Жорж и, значит, ничем не могла соперничать с ней, как только своей игрой да своим дивным голосом, который в моменты высшего страстного напряжения и глубочайших переживаний потрясал зрителей до глубины души. Кроме того, она обладала недюжинным умом, который особенно восхваляла газета «Courrier de Spectacle». При ее дебюте 16 Термидора X года (3 августа 1802 года) знаменитого Тальма так захватила ее игра, что он превзошел сам себя с такой Федрой; никогда еще французский театр не видел более страшного Ореста. Вдохновение до того преображало мадемуазель Дюшенуа, что черты ее лица, вначале почти оскорблявшие глаз, начинали казаться привлекательными и благородными.
В течение пяти месяцев продолжались дебюты мадемуазель Дюшенуа в различных ролях. И постоянно публика принимала ее с одинаковым энтузиазмом. 8 ноября 1802 года ей устроили бурную овацию, и актер Ноде, игравший роль Тезея, должен был прервать свою игру, чтобы возложить лавровый венок на голову мадемуазель Дюшенуа. Критика отдавала должную справедливость ее игре, да она и не посмела бы выступить с порицанием этой любимицы публики. Когда однажды Жофруа позволил себе сказать, что мадемуазель Жорж далеко превосходит мадемуазель Дюшенуа, то негодование было всеобщим. Графиня Полина де-Бомон писала тогда префекту полиции Паскье:
«Я завтракала с мадемуазель Дюшенуа и буквально очарована ею. Я не могу простить тем, которые находят ее глупой. Она проста, наивна и рассеянна. Но если вам удастся возбудить ее внимание, то в ее глазах появляется блеск и все ее лицо хорошеет. И тогда она говорит очень хорошо в немногих словах. Она прекрасно понимает все, что желают заставить ее понять. Только нужно уметь затронуть в ней чувствительную струну. По отношению к мужчинам она держит себя с большим достоинством, а с женщинами она предупредительна и любезна. Подобное поведение отнюдь не дает представления о ней как о глупой женщине».
Стендаль, который был ей представлен после спектакля 4 Флореаля XI года, когда давали «Агамемнона», нашел ее восхитительной в своем роде. Позднее он бредил ее дивными глазами, «неземная красота» которых совершенно очаровала его.
Такова была актриса, талант которой приводил в восторг весь Париж. И ее слава достигла Тюильри, тайных апартаментов первого консула, которые так часто видели в своих стенах классическую красоту Жоржины. Однажды – это было года два спустя после первых выступлений артистки, – Наполеон был в «Комедии» и любовался игрой Дюшенуа. После представления он велел передать ей много лестного насчет ее игры и выразил желание, чтобы она на днях сыграла перед ним в «Никомеде». Еще всецело под влиянием трагической красоты актрисы, он велел в тот же вечер позвать ее к себе в Тюильри. Она была для него не мадемуазель Дюшенуа, но та героиня, которую она представляла. Его фантазия украшала ее всеми качествами, какими она, по воле поэта, была в этот вечер наделена в своей роли.