Женское нестроение

Амфитеатров Александр Валентинович

Скажутъ:

— Но вдь ревнивыя опасенія какъ Нины, такъ и Ольги, въ конц концовъ, сбылись, какъ правдивый голосъ безошибочнаго инстинкта. Ихъ мужья, оставшись вн надзора, измнили-таки своимъ владычицамъ…

Увы, да! Но и — увы! не по другой какой причин, какъ именно, что «пудель, на что врная собака, и тотъ сбжитъ». Жертва упрямой и неосновательной ревности, мужчина ли, женщина ли, не можетъ безконечно отдавать свою душу, свои нервы на медленное съденіе безумію даже беззавтно любимаго человка. По крайней мр, не можетъ безъ страшной усталости, и нравственной и физической. А, гд усталость, тамъ и реакція чувства, тамъ и потребность отдыха. Что съ этою потребностью можно успшно бороться, — врно. Но еще врне, что, ослабвъ въ борьб, усталый отъ ревниваго пиленія, отъ назойливо внушаемаго и провряемаго чувства рабской принадлежности, человкъ весьма легко падаетъ иной разъ, самъ того не ожидая, нечаянно и почти что невинно. Честна и прекрасна Дездемона; оклеветанная, безвинно умерла она, — жаль бдняжку Дездемону! A все-таки, пожалуй, судьба поступила не глупо, допустивъ ее умереть за небывалую любовь. Потому что, не ршись Отелло убить Дездемону, ревность его не умерла бы, но только размнялась бы по мелочамъ. И вотъ — прошло нсколько недль. Отелло замучилъ бдную женщину дикими сценами, гримасами, нелпо язвительными разговорами о платк, замучилъ до одури. Пылкой венеціанк жутко отъ пустой, оскорбительной жизни безъ любви, жизни, отравленной безсмысленными, придирчивыми обидами. A Kaccio хорошъ и добръ. A Лодовико

красивъ и великодушенъ. И — о, какая длинная пара роговъ выросла бы, въ конц концовъ, на черномъ лбу ревниваго мавра!.. И одною прелюбодйною женою стало бы больше на свт, и однимъ возвышеннымъ образомъ женскаго благородства меньше въ царств поэзіи. Тонко и умно спрашиваетъ въ «Дворянскомъ гнзд«Лаврецкій Лемма о шиллеровскомъ «Фридолин»:

— A какъ вы думаете: вдь, тутъ-то, какъ графъ привелъ его къ графин, Фридолинъ, и сдлался ея любовникомъ.

Потому что нтъ чувства, боле тяжко и обидно угнетающаго, чмъ безпричинная ревность, — животное отсутствіе уваженія и доврія къ человческому достоинству любимаго существа. Гд безвинное оскорбленіе, тамъ и инстинктивно мстительный отпоръ на него, созрвающій иной разъ даже незамтно и безсознательно для того, въ чьей угнетенной душ онъ родится.

Возможны два отношенія къ близкому человку.

Одно — положительпое:

— Я люблю тебя, — поэтому врю, что ты честенъ (честна) и вренъ (врна) мн, и буду врить, если ты не разрушишь моего доврія измною.

Другое — отрицательное:

— Я люблю тебя, — доказывай же мн изо дня въ день, изъ часа въ часъ, изъ минуты въ минуту, что ты не негодяй (-ка) и не развратникъ (-ца), иначе я не могу имть къ теб доврія ни на кончикъ мизинца.

Презумпція порядочности любимаго человка и презумпція его всенепремнной половой подлости. Мужчины и женщины разумные живутъ первою. Женовладльцы и мужевладлицы терзаютъ себя и другихъ второю.

— Доказывай, доказывай, доказывай, что не любишь никого другого! Доказывай, Дездемона! Доказывай, Чарницкій! Доказывай, Романъ Безпаловъ!

Древній мудрый императоръ, когда ему совтовали установить для государства обрядъ періодической присяги, возразилъ:

— Сколькимъ врнымъ людямъ опротивла бы ихъ врность, если бы ихъ заставляли клясться въ ней каждый день.

Точно такъ можетъ опостылть человку борьба съ недобросовстною презумпціей его безчестности. Опостылть не только до усталости, о которой шла рчь выше, но даже до озлобленія: до готовности Дездемоны отомстить за свои слезы и горести паденіемъ въ объятія хотя бы того же невинно подозрваемаго, мнимаго соучастника своего Кассіо, до тайной связи Романа Безпалова съ Еленою Ставлиною. Все равно, молъ, въ любимыхъ глазахъ я не человкъ, a вчно похотливая дрянь. Ну, такъ вотъ же, — чтобы хоть не напрасно терпть, я и впрямь, на зло, втихомолку, буду дрянь дрянью. Ho y Чарницкаго даже и этого озлобленія нтъ, хотя y ревнуемыхъ мужчинъ оно чаще, чмъ y ревнуемыхъ женщинъ. У него именно только усталость. Его измна — просто внезапный, непроизвольный сонъ, съ чувственнымъ видніемъ, охватившій человка, замученнаго жестокою, страстною тиранніей, какъ скоро онъ попалъ на отдыхъ въ среду ласковую, мягкую, нетребовательную. Это сонъ, a не дйствительность. И пробужденіе Чарницкаго отъ сна къ дйствительности очень тяжко. Г-жа Вербицкая, при всей своей строгости къ неврному офицеру, описала сцену его одинокаго раскаянія съ большимъ чувствомъ. У Чарницкаго нтъ ни одной минуты колебанія въ выбор между дйствительностью и сномъ; онъ любитъ и желаетъ одну лишь суровую мучительницу свою, полубезумную Ольгу. Онъ не связанъ съ нею никакими оффиціальными узами, не обязанъ ей никакимъ оффиціальнымъ отчетомъ, — не мужъ, вдь, и даже не общано ему производства въ этотъ лестный чинъ. Положеніе «временной любовницы» г-жа Вербицкая въ одномъ, очень выразительномъ мст романа справедливо называетъ позорнымъ. Нельзя сказать, чтобы красиво и пріятно было положеніе «временнаго любовника», въ которомъ оставляетъ Чарницкаго Ольга. Взятый, какъ «временгый любовникъ», почему не въ состояніи онъ отнестись къ Ольг, какъ къ «временной-же любовниц«? Почему для него всего на свт страшне, чтобы Ольга какъ-нибудь не провдала объ его злополучномъ «сн?» Почему, когда Ольга, все-таки, прослышавъ объ измн, исчезла, онъ мечется въ безумныхъ поискахъ за нею, бросивъ вс дла, службу, не говоря уже о соучастниц «сна»? на которую ему взглянуть противно? Почему онъ тоскливо ждетъ свою безвстно пропавшую Ольгу сердцемъ, полнымъ нжности, въ теченіе двухъ лтъ, отравленныхъ бдностью, семейными несогласіями, одиночествомъ, тогда какъ — стоитъ ему протянуть руку влюбленной и милой женщин, чтобы превратиться въ богатаго буржуа, успокоить старость любимой старухи-матери, осчастливить всю свою семъю? Онъ женится по разсчету, ради родныхъ, лишь убдившись, что Ольга больше не существуетъ, — по крайней мр, для него.

Г-жа Вербицкая очень умно избавила отъ порока ревности самого Чарницкаго. Онъ не могъ, не долженъ былъ ревновать Ольгу — не по самоувренности и не потому, что мало любилъ, но потому, что любилъ съ презумпціей ея честности. Думаю, что было бы очень трудно вложить въ него сомннія о врности Ольги, а, буде они и явились бы, то не поддался бы онъ имъ на одни слпые слухи, безъ доказательной, строгой проврки. Ольга любитъ Чарницкаго, наоборотъ, — съ презумпціей его мужского коварства. Поэтому, когда своекорыстные людишки сообщаютъ ей сплетни и намеки насчетъ похожденій Чарницкаго, она моментально и чисто «по-бабьи» принимаетъ на вру то, о чемъ «кричитъ весь городъ», не требуя иныхъ доказательствъ, кром собственнаго чутья. не изслдуя ни дйствительности, ни причинъ, ни обстоятельствъ вины. Она объявляетъ Чарницкому письмомъ полный разрывъ и исчезаетъ съ такою же быстротою, какъ Нина Безпалова отравляется.

— Конечно, исчезаетъ на «дло»? на медицинскіе курсы?

То-то и бда, что Семеновъ былъ правъ. Хотя дло и не медвдь, однако и его можно переутомить отсрочками и переожиданіями до того, что оно махнетъ на васъ лапою и уйдетъ въ лсъ. И, покуда Ольга любила и привередничала на мужевладльческой стез, столь громко общанное, общественное дло ея, и впрямь, ушло въ лсъ: медицинскіе курсы были закрыты. Ольга осталась безъ любви и безъ дла, въ глупомъ положеніи синицы, которая надлала славы, a моря не зажгла.

Но г-жа Вербицкая слишкомъ любитъ свою красавицу-героиню, чтобы оставить ее въ «трагическихъ дурахъ». Она заставляетъ Ольгу увровать въ моднаго соціальнаго проповдника Семенова. Посл поцлуя съ нимъ, — весьма скораго по разрыв съ Чарницкимъ изъ-за слуховъ о поцлуйномъ сн этого послдняго, — Ольга будто бы совершенно переродилась и вся ушла въ передовое общественное движеніе, которое въ ней, по словамъ Семенова, страшно нуждалось… Зачмъ? Ну, ужъ это опять секретъ Семенова и г-жи Вербицкой. Я склоненъ думать, да и недавняя лтопись событій тысячекратно подтвердитъ намъ, что русская прогрессивная сила семидесятыхъ и восьмидесятыхъ годовъ слишкомъ изобиловала женщинами твердыхъ убжденій и ршительной идейной стойкости, чтобы наряду съ ними оказалась драгоцнною находкою слабонервная, чувственная, вздорная барышня, которая, въ поцлуяхъ и ревнивыхъ капризахъ, ухитрилась прозвать даже завтную мечту свою, медицинскіе курсы. По словамъ Семенова, то-то и хорошо въ Ольг, какъ будущей обществевной дятельниц, что она потерпла полное крушеніе въ прихотяхъ личнаго счастья. Я смю думать, что г-жа Вербицкая черезчуръ поспшила этимъ необоснованнымъ положеніемъ: оно звучитъ напраслиною по адресу прогрессивныхъ женщинъ. Ужъ какая обществкнная дятельница, если — съ отчаянія, что любовникъ измнилъ? Разв можно разсчитывать на твердость и постоянство подобной героини? Ну, одинъ измнилъ, a другой утшитъ, — стало быть, тогда и ау, прощай, прогрессивная дятельность?

Г-ж Вербицкой хорошо извстно, что именно поколніе Ольги было богато женщинами высокаго и чисто-идейнаго, безъ всякихъ заднихъ причинъ и двигателей, подвига, женщинами совершенно исключительной нравственной силы, самоотверженной работы на пользу ближняго, героинь, чуждыхъ хвастливости и показныхъ эффектовъ: сама же она показала читателямъ, рядомъ съ Ольгою Девичъ, такой мощный и величественный типъ, въ лиц Ганецкой (зри выше пару вторую). Гд дйствуютъ Ганецкія, тамъ Ольгамъ Девичъ трудно играть замтныя роли. Г-жа Вербицкая говоритъ, что общественная дятельность Олъги была знаменательна и не обошлась безъ тяжкихъ жертвъ. Пожалуй, и тому можно поврить. Вь способностяхъ Ольги Девичъ къ страстному энтузіазму, а, въ порыв его, и къ жертв, и къ подвигу, не слдуетъ сомнваться. Но откуда берется y нея самый энтузіазмъ? Изъ фанатическаго проникновенія гордымъ сознаніемъ своей полезности общественному прогрессу, какъ y Ганецкой? Боюсь, что нтъ: источника надо искать опять-таки въ новой влюбленности — въ Семенова, что ли, или въ другого носителя и глашатая прогрессивныхъ идей. Идеи-то вдь всегда были одн и т же, и Ольга отлично ихъ знала отъ того же Семенова, но, что называется, и ухомъ не вела на нихъ, пока на ум y нея были отчасти медицинскіе курсы, а, главнымъ образомъ, офицеръ съ цыганскимъ профилемъ. Офицеръ измнилъ, курсы закрылись, Семеновъ объяснился въ любви не то къ Ольг, не то къ сліянію идей съ Ольгою воедино, — ну, «не съ чего, такъ съ бубенъ!» — Ольга улеглась къ Семенову на плечо и говоритъ: теперь я вся ваша. Ради пріобртенія въ собственность офицера съ цыганскимъ профилемъ, Ольга перенесла массу житейскихъ лишеній, тяжкаго труда, нравственныхъ самоистязаній. Весьма возможно, что, пріобртая въ собственность Семенова, она проявила не меньшую выносливость и смлость. Но проявила — ради Семенова, a совсмъ не ради тхъ прогрессивныхъ задачъ, въ служеніе которымъ ударилась не по собственному нравственному позыву, но только съ горя о потер Чарницкаго, о прозванныхъ курсахъ, о нсколькихъ годахъ жизни, убитыхъ напрасно для себя и вредно для множества близъ стоявшихъ людей. Еще одно недоумніе. Почему это принято многими писателями изображать русское передовое общество какою~то больницею для физически и нравственно изломанныхъ калкъ, послднимъ пристанищемъ, пріютомъ отчаянія для людей съ исковерканною жизнью и измыканною волею? Неужели къ сознанію честной общественной мысли, къ готовности на идейное и дльное служеніе обществу женщина не въ состояніи придти иначе, какъ, докапризничавшись въ любви чуть не до чахотки, мужа замаявъ до аневризма, уморивъ ребенка и опостылвъ всмъ добрымъ людямъ своимъ безпросвтнымъ эгоизмомъ? Сдается мн, что г-жа Вербицкая опять впадаетъ въ непріятную ошибку и жестокую напраслину, которую опять же сама и опровергаетъ и исправляетъ, затняя Ольгу представительницами здоровой, бодрой, сознательной энергіи, въ лицахъ Ганецкой, Колпиковой, Литвиновой и др. Общественный прогрессъ никогда не выходилъ, да и не можетъ выйти ни изъ госпиталя, ни изъ богадльни. Онъ созидается руками «бодрыхъ съ юными лицами, съ полными жита кошницами», a не инвалидами съ ревматизмомъ во всемъ тл и съ пустыми мшками за спиною.

Женщина въ общественныхъ движеніи въ Россіи [8] )

I

Французскій критикъ Реми де Гурмонъ доказываетъ очень искусно и остроумно, что международный типъ «барышни» родился во Франціи между 1800 и 1810 годами, представляя собою, такимъ образомъ, продуктъ новыхъ экономическихъ и нравственныхъ условій, созданныхъ въ обществ революціоннымъ переломомъ и ростомъ третьяго сословія. Въ XVIII вк «барышень» не было: были женщины-дти, выходившія замужъ въ 13–15 лтъ, и были «молодыя двушки», которыя, оставшисъ почему-либо безбрачными до двадцати лтъ и выше, вели приблизительно тотъ же образъ жизни, какъ ихъ юныя замужнія подруги, при весьма снисходительномъ отношеніи къ тому общества, воспитаннаго энциклопедистами въ здравомысленномъ уваженіи къ законамъ природы. Вольтеръ опредлилъ женскій вопросъ своего вка коротко, ясно и полно въ сатирической фраз «Вавилонской принцессы»: — Если двушекъ не выдаютъ замужъ, он выходятъ сами. Нсколько засидвшаяся въ двицахъ, молодая особа — обычная героиня изящной литературы XVIII вка, изъ которой добрыхъ трехъ четвертей нельзя дать въ руки современной барышн, и житейскихъ романовъ, о которыхъ намъ оставили мемуары господа въ род Жака Казановы. Экономическая перестройка Франціи Великою Революціей нанесла смертельный ударъ раннимъ бракамъ и, удлиннивъ для женщины выжидательный періодъ обязательной двственности, вызвала къ жизни ту борьбу съ поломъ по охранительнымъ началамъ идеалистической морали, что называлась въ XIX вк воспитаніемъ женщины и быстро выработала типъ «барышни» — прочный и устойчивый даже до сего дня.

8

Публичная лекція, прочитанная въ Париж въ пользу Высшей Русской школы общественныхъ наукъ въ Париж.

Провряя русскій интеллигентный бытъ въ первое десятилтіе XIX вка, не трудно замтить, что въ немъ, отраженными лучами, совершается та же эволюція женская, что и во Франціи: падаетъ ранній бракъ, исчезаютъ галантные нравы, развивается охранительное идеалистическое воспитаніе. Это періодъ, когда вымираютъ женскіе esprits forts, философки-вольнодумки XVIII столтія, въ род княгини Дашковой, всплывавшія въ екатерининскій вкъ странными островами-оазисами на мутномъ океан всероссійскаго невжества.

Вымираютъ не только лица, вымираетъ самый идеалъ честолюбиваго мужеподобія, порождавшій княгинь Дашковыхъ и ея многочисленныя копіи въ миніатюр. Вымираетъ женскій типъ, который, вырвавшись изъ душнаго периннаго плна допетровскихъ теремовъ и пьянаго плна ассамблей самого Петра Великаго, впервые взялся за умную книгу и попалъ въ разсудочныя объятія Бейля, Даламбера, Гиббона, Монтескье. Онъ велъ переписку съ Гриммомъ, Дидро и Вольтеромъ, вдохновлялъ «Наказъ» Екатерины II, сочинилъ рядъ малоталантливыхъ, но умныхъ и злыхъ комедій и сказку о царевич Хлор, обличилъ шарлатана «въ великомъ кофт«Каліостро и, въ лиц Дашковой, президентствовалъ въ «Россійской Де-Сіянсъ академіи». У домашняго очага этотъ женскій типъ и самъ жилъ несчастно: какому мыслящему существу могли дать счастіе странныя чудища, которыми сатирическая литература и мемуары изображаютъ намъ русскихъ мужей ХIII вка! — и длалъ несчастными свои семьи. Врне будетъ сказать, что онъ былъ заживо мертвъ, пока оставался прикованнымъ къ домашнему очагу, и просыпался къ жизни, только разорвавъ цпь и опрокинувъ очагъ. Устраивая государственные перевороты, законодательствуя, объявляя и ведя войны, интригуя при двор и посольствахъ, типъ русской политической авантюристики, за множествомъ вншняго интереса, ршительно не имлъ времени упражняться въ нравственномъ самосовершенствованіи. Философскія схемы морали онъ принялъ на слово, усвоилъ отлично и цитировалъ, по надобности, съ большою и изящною находчивостью. Но съ собственными чувственными страстями, обуревавшими слабую плоть, покуда бодрствовалъ мощный духъ, боролся плохо. Поэтому, властвуя, онъ раздарилъ въ крпость своимъ любовникамъ чуть не полъ-Россіи, a въ обществ отражался такимъ фантастическимъ спокойствіемъ убжденнаго разврата, что мткое слово итальянскаго историка, подхваченное впослдствіи Герценомъ, не безъ основанія характеризовало русскій XVIII вкъ, какъ «трагедію въ публичномъ дом«. Женщина екатерининской эпохи — большой, возвышенный, образованный и благожелательный умъ, заключенный въ распутнйшемъ и безстыднйшемъ тл. Теоретическая школа самоуправленія, квартирующая въ совершенно не признающемъ управленія, анархически буйномъ и первобытно чувственномъ организм. Вкъ высоконравственныхъ двочекъ, которыя, выростая, обращались въ куртизанокъ.