Жертвуя малым
Шрифт:
При его появлении гомон затих, и множество желто-зеленых, настороженных пар глаз уставилось на него. Он прошагал под их прицелами к костру, являвшему своего рода центр волчьего поселения, и встал перед пламенем, скрестив на груди руки. Из тени навстречу ему поднялся крепкий, густо заросший шерстью немолодой мужчина с обильной сединой в густых кудлатых волосах, за ним, утробно рыча, вскочили со своих мест еще трое: загорелые, поджарые, готовые вцепиться в глотку при первом же признаке опасности.
— Здравствуйте, — хрипло приветствовал он их, старательно шевеля непослушными губами. — Позвольте присоединиться к вашему обществу?
При звуках его голоса мужчины угрожающе зарычали, но седой сделал
— Белая девушка, — сказал он, глядя сквозь пламя в ожидающие глаза седого. — Где она? С ней все в порядке?
Седой по-собачьи склонил к плечу голову, нахмурился. Одна из женщин потянулась, чтобы снять с огня кипящий котелок. Он щелкнул на нее зубами, и она поспешно убралась прочь вместе с варевом. Остальные женщины безмолвно отступили.
Седой, оскалившись, пролаял что-то, адресуясь сидящему напротив роботу. Тот медленно развел руками и покачал головой.
— Грррхана, — рявкнул седой, обращаясь к женщинам. — Рххоу грров’ана!
Одна из них кивнула поспешно и куда-то ушла.
Свесив смуглые руки с колен, седой качнулся на пятках и уставился в огонь.
Постепенно к костру стала собираться вся стая. Туземцы молча, с подозрением разглядывали чужака, в сузившихся глазах их посверкивала неприязнь. Не зная, как вести себя и что говорить, робот попробовал встать, но седой тут же зарычал на него, а сзади подступили двое, толкая в плечи. И он остался сидеть, гадая, чего все ждут, думая о девушке, с которой шел сюда, размышляя о ее судьбе. Услышав за спиной шорох шагов, оглянулся.
Столпившаяся перед костром стая, голов пятнадцать, расступилась, давая пройти грациозно ступающей девушке с улыбчивыми ярко-голубыми глазами и копной густых, белых, как дым, длинных волос. Она заметно окрепла с тех пор, как он видел ее в последний раз, движениям вернулись уверенность и гибкость. Улыбаясь ему, как старому знакомому, она подошла, прогоняя с дороги обоих молодых волков и, наклонившись, приветливо сказала:
— Ништожжистоу.
Ее улыбка, походка, изящный наклон — все излучало такое дружелюбие, что он не удержался и улыбнулся в ответ.
— Как хорошо, что ты жива.
Легко и упруго она шагнула к нему, села рядом, скрестив жилистые ноги, и, сверкая на солнце белоснежными зубами, обратилась с тирадой к седому, с неодобрением глядящему на нее сквозь огонь. Белая и тонкая рука ее непринужденно легла на обтянутое рваными брюками колено робота, и сквозь ветхую ткань он ощутил тепло ее ладони. Глянув искоса на ее улыбающееся, полное энергии лицо, перевел взгляд на седого и поразился сходству между ним, морщинистым и смуглым, как дубовый ствол, и ней, изящной, тонкой, словно молодая березка. «Отец и дочь?» — задумался он. Старый туземец качал головой, хмурился, рычал, а она, лучащаяся уверенностью в своей правоте, что-то доказывала ему. Наконец, старик заворчал, сдаваясь, она, рассмеявшись, вскочила. Белая рука ее нетерпеливо протянулась к роботу, и он, помедлив, вложил в узкую ладонь свою руку. Она вздернула его на ноги, повернулась к молчащей за спиной стае.
— Рхвва д’Зоннир харрам! — звонко воскликнула она, и стая, как единый организм, вздохнула. Он видел, как многие отводят взгляд, кривят недовольно губы, но видел он и тех, кто смотрел с надеждой: на белую девушку и на него, не понимающего речи чужака, не знающего, кто он, зачем и почему все еще функционирует. Переводя взгляд с одного недоверчивого лица на другое, он вдруг щемяще ощутил потребность, чтобы все эти люди, все эти звери улыбнулись ему, чтобы приняли
— Простите! Пожалуйста, простите за все, что вам сделал!
Она повернула голову к нему, глядя тепло и лучисто, и он ощутил, как под ее взглядом закипает в груди благодарность. «Все еще можно исправить, — подумал он, чувствуя, как мягкие волны светлой надежды ласкают его измученный недавней пустотой небытия разум. — Все еще можно искупить».
Новая хозяйка, белая девушка, прижалась к нему, и он несмело обнял ее тоненький стан. И отчего-то его рука, лежащая на ее талии, показалась ему самой естественной, самой обыденной вещью в мире, словно только так всегда и должно было быть. «Почему бы это?» — спросил он себя, и, вдохнув ее теплый звериный запах, несмело улыбнулся волкам.
Может быть, в этот раз он сумеет выполнить свое истинное предназначение? Наверняка его новая хозяйка знает, в чем оно состоит. Наверняка, ведь она, его новая хозяйка — жива.
Он поселился в ее шалаше, в том самом, где обрел себя в первый день, и она учила его «словам двуногого облика», как называли волки свою речь. Поначалу наука давалась ему с трудом: программа еще не восстановилась после длительного бездействия и потери изрядного количества данных. Он так и не сумел выяснить, что с ним произошло в тумане и почему израсходованный полностью, казалось бы, ресурс возобновился вновь почти целиком. Но его новая хозяйка, белая девушка, была терпелива, и старательно учила его «правильной речи», звонко смеясь, когда он делал ошибки.
Спустя тридцать дней он мог уже довольно сносно изъясняться на простые темы. Спустя шестьдесят — свободно говорил со своей новой хозяйкой о чем угодно.
Она оказалась шаманкой, меченой духами, мудрой Матерью стаи. Ее звали Акмэя, имя это означало «Белая Волчица», и он стал звать ее так — Акмэ, Волчица. Ее мать, дочь вождя, седого шамана, с которым робот повстречался в первый день своего пробуждения в стае, тоже была мудрой Матерью, способной слышать голоса Отцов. Она погибла, очищая туман от губительного воздействия лишенных тени, когда Акмэ было три года. Спустя еще пару лет, не вынеся тоски, ушел в серые пустоши ее отец: он отправился охотиться на немертвых и погиб в неравной схватке. Волчицу воспитывал дед, он научил ее плясать и бродить по тропам духов, научил ее слышать голоса Отцов. У него не было других дочерей, кроме матери Акмэ, только сыновья, и многие из них погибли, защищая землю от смертоносного влияния прихвостней Молоха. В живых осталось трое, у них родились свои щенки, но мало, как сказала Акмэ, слишком мало. «Детеныши не рождаются, — сказала она. — Их души не могут пробиться сквозь скверну неубранной смерти. Дед и я пробуем очистить ее, пробуем держать за пределами нашего мира, но неупокоенных все больше вокруг, а нас — с каждым годом все меньше».
Когда-то на территории резервации обитали десятки стай, были волки горные, лесные и степные, теперь осталось только три, и одна из них — та, вожаком в которой был седой шаман, дед Акмэ.
«Когда-то, — рассказывала его внучка роботу, лежа в шалаше на пахнущих смолой еловых ветвях, — у нас, лесного народа, и у народа гор, у народа степей, — у каждого племени был свой бог. Но потом прозвучал Зов, и боги ушли, и больше никогда не возвращались. Они создали завесу для нас, защитный туман, очищающий скверну неубранной смерти, и это было последнее благо, которым они одарили наши племена. Это было очень давно: деду о тех временах рассказал его отец, а отцу — его дед. Уже тогда это была только история, и у нас мало кто в нее верил.