Жертвуя малым
Шрифт:
Он дал обещание спасти, но он не знал, какой это кропотливый труд — спасать кого-то.
Волчица освободила его в середине лета, сейчас, когда он научился понимать «правильную речь», наступала осень. Матерые волки, сыновья и внуки старого шамана, и переярки, и бобыли уходили в приречные степи на охоту. Женщины, оставшиеся в поселении с прибылыми, запасались травами, копали коренья, сушили грибы, вялили и квасили рыбу. В былые времена, рассказывала Волчица, мясо на зиму никогда не запасали впрок, потому что в этом не было нужды: угодья были обширны, дичь обильна, и простая форма помогала прокормиться, но сейчас на природу полагаться стало нельзя. Теперь семьи объединяются зимой, и взрослые волки охотятся по очереди, уходя в ночное суток на трое-четверо. А остальные живут
Она и ее дед, старый шаман, в заготовке пищи не участвовали. У них было свое, особое, занятие — очищать туман от скверны. С приходом светлого бога, верила Волчица, дела у них пойдут на лад.
Туманная граница сужается, говорила она ему, сидя бок о бок под звездами на кромке волчьих владений. Когда дед был молод, туман достигал подножия Пустых гор, и кормящие суки с детенышами селились тогда в пещерах и горных расщелинах. Горы тогда назывались не Пустые, а просто — Горы, в них можно было охотиться на диких коз и косуль. Но дед стал старым, а туман ушел с гор, и теперь стая летом живет на горном плато на берегу реки, которая называется пока просто Река, но, может быть, скоро получит новое, грустное имя. Чтобы этого не случилось, Волчица и ее дед-шаман каждое новолуние ходят в туман, и собирают скверну, и пляшут потом в дыму до изнеможения, чтобы извести ее из собственных жил и костей. «Это трудно, — говорила Акмэ, зябко поводя острым бархатно-шелковистым плечом. — Скверны много, а нас всего двое, и порой хворь входит так глубоко, что потом декадами хочется выть на белое солнце и жаловаться ему на свои болячки. И соседи нам не помощники — у них нет мудрых Матерей, только шаманы остались, им еще тяжелее, чем нашей стае».
Робот слушал, кивал, соглашаясь, и задавал свой вопрос о том, чем он может помочь. Он лишился сознания, едва вступив в туман, он чудесным образом восстановил ресурс, но он не понимал, что произошло, и что будет, попытайся он преодолеть защитную преграду вновь.
«Ты забрал скверну, — улыбаясь ласково, объясняла Волчица, как маленькому. — Очень много забрал, вот и упал. Но я вынесла тебя, помнишь? И теперь мы сидим здесь».
Робот качал головой. Он не помнил и не понимал, что случилось. Старый шаман, расположившись в отдалении, поглядывал на них с неодобрением.
«Как же избыть скверну после того, как вберешь ее?» — спрашивал робот у деда и внучки.
«Будем плясать, — говорила она. — Будем гнаться за ветром до тех пор, пока он не запросит пощады».
Прошли звездопады, отполыхало раннее бабье лето. Первым осенним полнолунием робот, Волчица и старый шаман вступили в туман, чтобы обобрать с него первый урожай неупокоенной смерти.
Они вошли цепью, держась за руки: робот посередине, волки по бокам. Туман обволок их сыростью, подвальным запахом нечистот и хаотическим шумом тысячи голосов. Шум этот, многоголосый гомон, был как базар во время выходного дня. Роботу довелось побывать на таком базаре: как-то раз он вместе с Молохом и его шестерками пришел для инспекции в человеческое поселение, и вынужден был бродить по узким тесным улочкам, страдая от жары и тошных запахов пищи, отрыжки, пота, экскрементов и благовоний. Молох впал накануне в меланхолию, и, выбравшись на огромный людской рынок, пугал лавочников и посетителей, развлекался, щекоча ноздри запахом живой крови. Роботу было неприятно: слишком много шума, слишком много людей, их стихийные передвижения, их страх, черные зародыши их неумирающих душ, — все это, как пиявки в диком пруду, липло к нему, мешало соображать. Сейчас ощущение было похожее: гомон голосов, каждый ноет, жалуется, клянет, крепкий запах тины и сгнивших яблок, мерзотно-пронзительный, врезающийся в самый мозг, зыбкая почва под ногами, и притяжение — со всех сторон — растяжение в разные стороны, будто из него одновременно пьют кровь и вводят в вены нечто масляное, наполненное ядовитыми болотными газами. В глазах начало темнеть, гомон нарастал, тошнотно подступая к горлу, земля колебалась, вызывая темную панику. Вцепившись
Проводники его развернулись, и шли теперь не вперед, а в сторону; повинуясь их воле, следуя за ними, робот вдруг ощутил, что страх отступает. Маслянистое и жирное продолжало вливаться в него, замещая чистую кровь, застя зрение чернотой, но спереди и позади был источник силы — ровной, твердой, уверенной, как свет маяка в ненастную грозовую полночь. Волны чужой жадности, растерянности и отчаяния бились в сознание робота, захлестывая его с головой, но рядом были два надежных кормчих, держащих его в пределах безопасных берегов, и он уверился — плохого не случится. Это всего лишь буря, а он — корабль, ведомый рукой опытного морехода, он выплывет в спокойное море и вывезет весь своей груз.
И он пошел меж двух своих спутников, как в хороводе: приседая на полусогнутых ногах, пружиня, толкаясь пятками во влажную, тинисто-скользкую землю. Пряди тумана, как мокрые космы мертвецов, тянулись перед глазами, и он приседал, вскакивал, вновь приседал, ловя в монотонности некий мрачный, первобытный ритм, и постепенно зрение его прояснялось, туман светлел, а жалобы голосов утихали. Но тут белая рука в его ладони дрогнула, слабея, а смуглая, напротив, напряглась, и вот теперь уже робот, и только он один — буксир, волочащий за собой две огромные, тяжеловесные посудины.
Тыкаясь в тумане, как слепой кутенок, он кое-как дотащил волков до границы видимости, и, вывалившись из тумана на росистую траву, все трое раскинулись без сил, тяжело дыша. Ночная трава пахла ярко, вкус росы на губах был сладок, сырая земля щекотала ноздри запахом материнского молока. Никогда прежде не помнивший этого запаха робот жадно вдыхал его, наслаждаясь всем телом, но, наскучив, повернулся на спину, взглядывая в веснушчатое звездное лицо. Магический лунный диск, белое солнце волчьего народа, пустым темным овалом висел в центре небосвода, щекоча чувства тоской по недосягаемому. Травинка качалась перед глазами, длинная и фактурная на фоне запредельной пустоты космоса. Рядом завозилась Волчица, неловко ища в траве его руку, робот нашарил ее ладонь, переплел пальцы с ее — холодными и влажными от росы. Шаман глухо кашлял в землю, нервно подрагивая спиной, а Волчица, превозмогая себя, поднялась на ломкой руке и встряхнула головой, откидывая с глаз челку.
— Очистить, — шепнула она и, надвинувшись сверху, прижалась к роботу всем телом, стукнувшись зубами о его зубы.
— Что?.. — хотел недоуменно спросить он, но ее влажный и прохладный, душистый от росы рот вдруг накрыл его рот, затолкав нерожденные слова обратно, и вся скверна, весь черный шум, который они вдвоем вынесли из тумана, вспыхнул между ними в белой очистительной вспышке.
Мгновение, слившее стук двух сердец, и девушка откатилась прочь, не выпуская его руки, а старый шаман, кряхтя и по-прежнему лежа лицом вниз, пролаял в корни травы ворчливо:
— Эх, молокососы, кто бы мне грудную хворь-то отвел?
…А потом они плясали втроем в дыму огромного костра, и старый шаман, громко топая, взмывал в небо, как огромная всклокоченная серая птица, а Волчица смеялась и скалила острые зубы, встряхивая белой гривой волос. Втроем мчались они наперегонки с ветром, и, оставив старика далеко позади, боролись, свалившись в высокую прибрежную траву, вымазавшись в глине и тине с головы до пят. А под утро вернулись в стаю, к кострам, чадящим на речной отмели, где женщины отмывали в воде от соли рыбу, готовясь ее закоптить.
— Соль, — сказала тогда Волчица, стоя по бедра в холодной воде и с фырканьем очищая себя от грязи.
— Что? — поднял голову робот, убирая с лица прилипшие мокрые пряди.
— Ты сказал, у тебя нет имени. Теперь есть. Соль, — с этими словами она шагнула глубже, нырнула, разбросав брызги.
— Почему? — недоуменно спросил он, дождавшись, когда над темной водой покажется ее голова.
— Ты похож. Не нравится? — она подплыла, церемонно перебирая руками, и, схватив за запястье, опрокинула на себя. Он не сопротивлялся.