Жестокеры
Шрифт:
– Да что с тобой случилось?! – не выдержала она.
«А то вы не знаете? Весь город судачит об этом. Даже здесь, в школе. Совершенно не переживая, что я это слышу».
Вслух я ответила:
– Абсолютно ничего. И вам не надо беспокоиться о моих возможных двойках. Их не будет. У меня все под контролем.
Классная нервно подергалась.
– Ну, если под контролем, то ладно.
Проводить воспитательную работу – совсем не ее конек. Она делала это настолько неумело, что начинала меня раздражать. Впрочем, было видно, что ей и самой надоел этот разговор.
– Я, как твой классный руководитель, надеюсь на тебя. Не подведи меня.
Классная
Домой я шла в удрученном состоянии. Стоял теплый солнечный майский день, один из тех, которых я всегда так ждала, но сейчас его красота была чужда мне. Некогда любимые цветущие деревья мне были не нужны, если среди их покрытых белыми соцветиями ветвей не было улыбающегося лица моего Дима.
«Все думают о будущем! Все готовятся поступать!» – передразнила я классную, подражая ее тонкому писклявому голоску. – «Да я сдохнуть хочу, а не думать об этих экзаменах и об институте! И что это такое – эти «все»? Почему я должна хотеть и чувствовать, как «все»? Разве я виновата, что все у меня идет не так, как у «всех»? Что все идет наперекосяк? Почему меня все время пытаются с этими «всеми» сравнить? Ведь я – не «все»! Я это я, и мои эмоции – мои, и мои слезы – мои, и мое горе – мое!»
Я шла, раздраженно обрывая высокие травинки и листья с деревьев, тихонько бубня в такт своим шагам и со злобным усилием сдерживая слезы. Услышав веселый беззаботный смех, я повернула голову. Справа от меня прошли две девочки из нашего класса, в обнимку с парнями. Они обогнали меня и пошли вперед по аллее. Головы моих одноклассниц были заняты не только уроками. Мне было горько на это смотреть. К тому времени, когда у них все только начиналось, у меня все закончилось. Моя жизнь закончилась, как думала я тогда.
«Почему все вокруг меня так нарочито, так подчеркнуто счастливы? Чтобы на их фоне я себе казалась еще более жалкой и ничтожной? Неудачница. Да я просто неудачница!»
Неудачница. Неудачница.
НЕУДАЧНИЦА.
Это сейчас я понимаю, как это важно: в осколках и мраке дня сегодняшнего быть способным увидеть свои грядущие счастливые дни. Все равно увидеть – пусть пока ничто их не предвещает, и кажется, что не будет уже никогда никакого счастья. Вот чему мы должны научиться. Тогда я этого не понимала. Тогда у меня это плохо получалось.
Прошло больше полугода с тех пор, как у меня забрали мою любовь. Но легче мне не стало. Я не могла и не хотела жить без моего Дима. Эта спасительная любовь стала для меня способом снова отрастить когда-то отрубленные крылья. На этих крыльях я и вылетела из клетки невыносимых переживаний, в которых на годы оказалась заперта после смерти отца. Отсутствие и нехватку этих крыльев я явственно ощущала теперь. Без них мне было неимоверно трудно существовать. Это мучительно, издевательски больно – ощущать, что у тебя отрезали крылья и понимать, что ты больше не можешь лететь, при этом зная и помня, каково это – летать. Но зачем, зачем тогда это вообще все было нужно, если теперь я так страдаю?
Я вспомнила, что Дим когда-то рассказывал про Венеру – планету богини любви. Про ее жуткие, запредельно высокие температуры и адские условия.
«Да, Дим. Все так. Планета любви действительно оказалась адом».
Я чувствовала себя старушкой – немощной и ко всему безразличной. А ведь мне было всего пятнадцать лет! Те самые двое отморозков с нашего двора снова встретили меня возле дома. Они уже открыли было рты, чтобы наградить меня каким-нибудь очередным обидным прозвищем. Но, наверно, у меня был такой вид, что они закрыли
Дома я встала перед большим зеркалом в прихожей – впервые за много месяцев. Меня хватило секунд на десять: мой вид – вид человека с разбитым сердцем – был невыносим даже мне самой. Я провела рукой по бедру. Ссадины на теле давно зажили, но на бедре у меня остался уродливый шрам. Я знала, что он там – под джинсами. Но мне было на это наплевать. Мне стало наплевать на все: на школу, на то, кто и что про меня говорит, на то, как я выгляжу и как я буду жить дальше. Что-то во мне необратимо изменилось после всего этого. У меня в душе словно что-то оборвалось. Может, это сорвалась с предохранителя та гнусная пружина апатии и безразличия. На какое-то время Диму удалось ее как-то закрепить – так, чтобы она не мешала мне жить. Но он ушел, она снова сорвалась, и некому теперь было держать эту чертову пружину…
***
Зачем ушел Дим? Зачем вокруг меня все эти странные злые люди? Зачем все это? Я не понимала.
Моим спасеньем в тот трудный первый год беспросветного отчаяния и одиночества стали стихи. Тогда я перечитала их целую кипу – все, какие удалось найти в школьной библиотеке. Ахматова, Цветаева, Лорка… В каждом их стихотворении была «законсервирована» моя боль – именно моя. Удивительно: еще век назад она была почувствована и поразительно точно описана этими поэтическими гениями. Как они могли это знать – то, что я, именно я буду чувствовать столетие спустя? Так или иначе, но именно они меня спасли, эти давно ушедшие гении. Я не знаю, что бы со мной было тогда, если бы никогда не было Ахматовой, Цветаевой, Лорки…
Еще одной отдушиной для меня стало общение с нашей учительницей по литературе. Моя жажда доброго отношения, участия и понимания была частично утолена общением с ней. Тонкая и чуткая, она разглядела во мне что-то, что вызвало ее симпатию и сочувствие. Как ни странно, моя учительница была невероятно высокого мнения о моих школьных сочинениях, которые мне самой казались такой глупостью. После уроков она выделяла время, чтобы посидеть и разобрать со мной написанное, похвалить особенно удавшиеся места, указать, что ее задело или заставило задуматься. Именно она и посоветовала мне вести дневник – чтобы лучше понять себя. И большинство моих «философских» мыслей, которые я так щедро рассыпала на страницах этой книги, – это именно они, мои дневниковые записи. Волею судьбы они не улетели (как это обычно случается с умными философскими мыслями), а осели сначала на рукописных, а потом и на печатных страницах. Я и подумать тогда не могла, чем впоследствии станут эти дневниковые записи…
Той зимой мы изучали стихотворения в прозе. Нужно было выучить любое – на свой выбор – и рассказать его наизусть у доски. Я выбрала грустный стих об ушедшем счастье, о потере близких и любимых людей: тусклый зимний день, вечерние сумерки, пустая комната, белые цветы, навевающие горькие воспоминания. Я не просто выучила наизусть эти строки – я сжилась с ними. Я так глубоко их прочувствовала, что своими глазами увидела эту вымышленную комнату. Она стала нашей комнатой. В стихотворении не было гитары, но я слышала ее звуки. И видела пламя свечей. Всем сердцем я была с Димом, где бы он сейчас ни был…