Жестокое милосердие
Шрифт:
— Боюсь, ничего особо хорошего. Мадам Динан встречалась с д'Альбрэ и вовсю уверяла, что маршал Рье в решительный момент поддержит его.
Дюваль вздыхает:
— Боюсь, его обязанности маршала перевешивают его долг опекуна Анны. Военная мощь д'Альбрэ — вот и все, что он способен видеть.
— А еще я сегодня случайно налетела на канцлера. Он весьма сокрушался, что я трачу свое время на д'Альбрэ, вместо того чтобы посвятить все внимание твоим матери и брату.
— И мне, конечно, — говорит он.
— И тебе, конечно, —
— Ты сообщила ему, что мы уговорились действовать сообща?
— Нет, не сообщила. Мне это показалось… ну, неразумным, что ли. Не знаю даже почему.
— Полагаю, чутье не подвело тебя, — говорит он. — Лучше нам ни с кем не откровенничать, пока не разберемся толком, что происходит.
Он потирает лоб, и я борюсь с отчаянным желанием провести ладонью по его волосам, чтобы хоть как-то облегчить боль. Вместо этого я сунула руки под покрывало — подальше от недолжных соблазнов.
Он, как обычно, видит меня насквозь. Когда снова подает голос, в нем звучит легкий смешок:
— Ты знаешь, сделанного нельзя отменить. Так что лучше не притворяться, будто ничего не было.
Я открываю рот, чтобы спросить, что он имеет в виду, но, к собственному изумлению, произношу следующее:
— Просто не знаю, что еще с этим делать.
Мой голос звучит жалобно и почти по-детски. Как хорошо, что в комнате темновато!
— Мне тоже из-за этого неудобно, — сухо произносит он, обращаясь, кажется, к очагу.
— Догадываюсь, — соглашаюсь я.
— Однако сдается, не меня одного стрела святой Ардвинны поразила.
Святая Ардвинна считалась небесной покровительницей любви. Так вот что, оказывается, он усматривает между нами? У меня внутри вновь трепещут бабочки — что это, отчаяние или радость?
Я против воли вспоминаю фальшивое подношение, сделанное в Сен-Лифаре всего несколько дней назад.
— Нас обоих связывают обеты и долг перед другими святыми, — напоминаю ему. — Наши сердца не принадлежат нам, чтобы кому-то их отдавать.
Он поворачивает голову и глядит на меня:
— Это вам в монастыре такое внушают? Что боги требуют себе сердца, бьющиеся у нас в груди?
— Боюсь, именно такого ждет от меня обитель, — говорю я. — Нас обучают искусству соблазнения и любви, но считается, что наши сердца должны нерушимо принадлежать только Мортейну.
— Трудно мне согласиться с воззрениями вашего монастыря, — говорит Дюваль. — Если твои наставницы правы, тогда зачем вообще даны нам сердца?
И медленно-медленно, словно боясь, как бы я не шарахнулась в испуге, он тянется и берет мою руку, неизвестно каким образом выбравшуюся из-под покрывала. Когда наши пальцы переплетаются, мое сердце в очередной раз начинает панически метаться, отчаянно колотясь о ребра. Мое плечо дергается было — надо отнять руку, — но сердце велит ему оставаться на месте.
Ладонь у него теплая и твердая. Мы сидим и молчим. Не знаю уж, что происходит у него в голове, —
— Быть может, — произносит он, — когда все это кончится.
— Быть может, господин мой, — эхом откликаюсь я.
Он еще раз пожимает мне руку, потом гибким движением поднимается на ноги.
— До завтра. — И он выходит за дверь, оставляя меня одну в темноте.
Я сознаю, что поступила в точности так, как желал бы мой монастырь, но эта мысль почему-то приносит очень слабое удовлетворение.
ГЛАВА 34
На другое утро, прибыв в солярий герцогини, я в сопровождении одной из старших фрейлин прохожу во внутренние покои, где живет Изабо. Юная принцесса сидит в постели, обложенная подушками, и держит в руках куклу. Рядом с ней чашка горячего молока с медом. На щеках Изабо горят красные пятна, темные глаза кажутся остекленевшими: у нее жар.
— Доброе утро, сударыня, — застенчиво здоровается она.
— Доброе утро, госпожа моя, — кланяюсь я, подходя. — Господин Дюваль велел побыть с вами, пока ваша сестра заседает с советом.
Такое спокойное времяпрепровождение вполне мне подходит: плечо заживает, но до полного выздоровления еще далеко.
— Да, сударыня, пожалуйста, побудь со мной, — говорит Изабо.
Я присаживаюсь на табурет у постели и судорожно соображаю, о чем бы поговорить с ребенком.
— Вы, наверное, уже предвкушаете Рождество? — спрашиваю я наконец и тут же прикусываю язык.
Это ведь будет ее первое Рождество без отца.
— Сестра обещает пир и шествие ряженых, — с живостью отвечает она.
Я вежливо удивляюсь:
— В самом деле?
Она кивает:
— А ты придешь?
— Если будет на то воля герцогини, конечно приду!
— Ты обязательно получишь приглашение. Она очень полюбила тебя. — Тут на девочку нападает жестокий приступ кашля. Узкие, худенькие плечики сводит судорога, а когда приступ проходит, я вижу испарину у нее на лбу. — Только лекарей не зови! — умоляющим тоном произносит она.
— Ни за что их не позову, — обещаю я, отводя волосы с ее лба, и это правда, потому что, судя по всему, дворцовые врачи все равно для нее ничего сделать не могут. И не только они; искорка жизни в ней едва тлеет. — Милая Изабо, если позволите, я предложу лекарство, привезенное из монастыря, где я воспитывалась. Возможно, вас будет клонить от него в сон, но вот кашель оно очень здорово унимает.
Она отвечает:
— Я уж лучше посплю, чтобы только лекарь с пиявками не приходил!
— Вот и хорошо, — говорю я, вытаскивая фиал с «лаской Мортейна».