Жестокое милосердие
Шрифт:
— В плен, хочешь сказать, сдался добровольно? — перебил его Андрей. — Только откровенно, я на тебя не настучу.
— А насильно в плен не берут. Или руки вверх, или ноги врозь. Ты-то, конечно, и в плену ни на минуту не забывал, что являешься лейтенантом. А как же: не портянка солдатская — офицер. Хотя наверняка тебя уже давно вычеркнули не только из офицерских списков, но и из списков живых.
Первым желанием Беркута было отреагировать мгновенно и резко, однако он помнил, что сам затеял этот неприятный для Арзамасцева разговор,
— Приказ о разжаловании мне не оглашали. И пока мне его не огласили, я остаюсь в звании лейтенанта, таков порядок во всех армиях мира. Ну а что касается списков живых… Главное, чтобы мы сами себя не вычеркнули из этих списков — и военнослужащих, и живых. К сожалению, слишком многие из нас, кто оказался в эту войну в солдатских рядах, поспешили повычеркивать себя из списков и солдат, и живых, и, что самое страшное, — из списков людей. Однако на этом будем считать наш философский диспут закрытым. На пост, ефрейтор Арзамасцев. Вести наблюдение за всеми подходами к нашей стоянке. Через час сменю.
— Какой, к чертям, пост?! — проворчал Кирилл. — Кому он здесь нужен, твой пост?
Нехотя открыв дверцу, он лениво, демонстрируя явное нежелание выполнять приказ, ступил на подножку и вдруг воскликнул:
— Там стреляют, лейтенант!
— Слышу! — Беркут схватил стоявший в углу, за сиденьем, автомат, подцепил к ремню подсумок с тремя гранатами, четвертую, лежавшую на сиденье, сунул за ремень и, рассовав по карманам и голенищам запасные магазины, выскочил из кабины вслед за Кириллом.
— А ведь палят в той стороне, куда пошли наши, — вновь прислушался Арзамасцев. — Хотя и слишком далековато, село расположено ближе. Предлагаю пройтись в том направлении.
— Для начала возьми пулемет и затащи его вон на ту скалу, что справа от машины. Возможно, в конце боя он нам пригодится.
— Вполне допускаю, потому что палят, как на бородинских редутах.
Однако не успели они пройти по раскисшей каменистой гряде и двухсот метров, как выстрелы затихли. Беркут и Арзамасцев переглянулись. Прошли еще немного, прислушались: ни выстрелов, ни криков. Пробившееся между двумя грязновато-серыми тучами солнце тянулось к земле такими жаркими лучами, словно истосковалось по собственному теплу, и, согретый им, постепенно оживал и возбуждался, приобретая все новые и новые голоса и звучания, птичий хорал.
Откуда-то издалека зычное послеливневое эхо донесло крик паровоза, а вслед за ним — мерное постукивание колес. Заговорил о немирских, хотя и вполне земных, делах осипший колокол, висевший на небольшой, впервые увиденной Андреем на польской земле, православной церквушке, стоящей на окраине городка, который они проезжали. Сотнями всевозможных звуков ожил и доселе угнетенный ливнями сосновый лес.
Однако, прислушиваясь к ним, эти двое бойцов упрямо ждали выстрелов. Ничего не ждали они сейчас с такой надеждой, как давно привычных…
— Что же там могло произойти? — не спрашивал, а скорее размышлял вслух лейтенант. — Неужели все погибли? Засада, пять минут стрельбы — и?…
— Да нет, постреливали там дольше. Порядочно постреляли. А ведь для того, чтобы в лесу из засады уложить троих необученных, много времени действительно не надо.
18
Когда Курбатов вошел, Скорцени сидел, упираясь руками в ребро стола, и задумчиво всматривался в «бойницу» готического окна.
— Садитесь, полковник, — проговорил он, все еще не отрывая взгляда от оконного витража. — И отвечайте на мои вопросы: твердо и ясно.
Курбатов мельком взглянул на Штубера и погрузился в одно из свободных кресел, стоящих у приставного столика. Но прежде чем задать свой первый вопрос, обер-диверсант нажал на кнопку звонка, и вскоре в кабинете появился денщик с бутылкой французского коньяка и бутербродами.
— Надеюсь, барон очень вдумчиво объяснил вам, в каком благословенном замке вы находитесь, князь Курбатов? — спросил Скорцени, когда денщик расставил наполненные коньяком рюмки и блюдечка, на которых лежали бутерброды с ветчиной.
— Очень вдумчиво.
— И столь же вдумчиво вы утвердились в намерении окончить наши «Особые курсы Ораниенбург», как мы их называем?
— Если мне будет это предложено.
— Вам уже предложено, — резко ответил Скорцени.
— Простите, я как-то упустил этот момент из виду.
— Вам давно предложено это, Курбатов. Иначе вы не оказались бы за стенами Фриденталя, а были бы расстреляны за двести метров от его ворот. Именно так, за двести метров от них!
Курбатов поиграл желваками. Он не привык, чтобы с ним разговаривали подобным тоном.
Однако понимал он и то, что Скорцени давно не интересует настроение людей, которым позволено оказаться по эту сторону ворот Фриденталя. И слушать в подобных ситуациях он привык в основном себя.
— В таком случае, мои намерения вам уже ясны, — как можно сдержаннее отреагировал он.
— Тогда столь же вдумчиво поведайте мне, кем вы видите себя в будущем, князь.
— В будущем? В послевоенном будущем? — явно не ожидал подобного вопроса Курбатов.
— Что вы мямлите, полковник? Мне пришлось задать вам элементарный вопрос.
— Извините, но мне трудно судить об этом.
Скорцени удивленно взглянул на Штубера.
«Кто этот человек?! Кого ты мне привел?! — ясно прочитывалось в этом взгляде. — А главное, какого дьявола ты его привел сюда?!»
— Вам приходилось слышать когда-либо более невразумительный ответ, нежели этот, гауптштурмфюрер? — спросил он вслух.
— Курбатов — всего лишь солдат, штурмбанфюрер. Война отучила многих из нас фантазировать на тему своего будущего, приучив вместо этого жить от приказа к приказу.