Жил человек
Шрифт:
Анну Каренину. "Вот он, Монблан любви!" - привожу его патетический возглас дословно. Но ведь Анна Каренива ушла от ненавистного ей мужа, а не от сына, - дакайте же припомним, как - дрожа от нежности и страха - тайком прокрадывалась она к своему Сереже. Вспомним, наконец, каким способом разрубила она свой гордиев узел - под паровозом! К помощи транспорта ревнители свободной любви прибегают и теперь, правда - в более безопасном варианте: в купированном вагоне, подальше от детей. В лучшем случае отделываясь помесячным вниманием, взимаемым по судебному исполнительному листу. Чем, кстати, вскорости и кончил мой непримиримый оппонент.
Монблан, конечно, - это Монблан; когда он
Очевидно, мой друг, я нахожусь в том преддедовском возрасте, - да простится мне этот биологический неологизм, - когда свои дети уже выросли и вдруг, через много лет, ловишь себя на желании снова потютюшкать маленького. Бывает с Вами такое?.. Точно такое желание ощутил я вчера, заглянув в детскую коляску, стоящую у книжного магазина. В ней, под приподнятым верхом-капюшоном, лежал пушистый сиреневый сверток - некое синеглазое существо с яблочными щеками, солидно вздернутым носом-кнопкой, с только что нарисованным тонкой кисточкой кукольным ртом. Ошалев от ранней весенней благодати, крикливо носились воробьи, звонко стучала капель, смеялись поблизости девчонки, - неосознанно вслушиваясь в звуки гулкого полдня и также неосознанно испытывая удовольствие - от сухих мягких пеленок, молочной сытости, солнечного тепла, - существо это нето-.
ропливо моргало ресницами, беззаботно гулькало. Выскочив из магазина со стопкой книг, молодая мама стрельнула в меня из-под своей челочки насмешливо-веселым взглядом, толкнула сверкающую никелированную ручку.
Я смотрел им вслед, и мне было приятно - словно она везла моего ребенка, моего внука. Такое оно, нынешнее детство.
Знаете, признаюсь Вам: написал я сейчас эти строки, и захотелось, чтобы та веселая мама случайно прочитала их и ахнула: да ведь это про нас с Васькой! А потом когда-нибудь бы, когда ее нынешний кукленок станет парнем, на две головы выше мамы, прочитала бы их и ему, и он бы вспомнил хотя нет, нельзя вспомнить то, чего не знал, - и он бы седьмым, десятым, вовеки не существовавшим и все-таки существующим чувством, смутно забеспокоившись, почувствовал вдруг что-то далекое, родимое, солнечно-радужное... Смешно, наверно? Вероятно, смешно; хотя, возможно, внезапная эта фантазия - не что иное, как отзвук прямо или подспудно присущего каждому желания долголетия своему труду, своему продолжению, следу в жизни.
Вот, кажется, и все, мой друг, что хотелось сказать Вам сегодня. Не правда ли, как своеобразно трансформировались нынешние встречи и первое знакомство с человеком, которого уже нет, - вылившись в раздумья о детях?.. А пожалуй, ничего нет и удивительного: человек этот всего себя отдал детям. И, прежде чем пожелать Вам спокойной ночи, добавлю - как вывод, как плод всех моих, возможно, несколько сумбурных и запальчивых, рассуждений: у страны, в которой забота о детях является первоочередной, государственной важностью, у такой страны - прекрасное будущее.
5
Последние дни мая, а жарища - как в разгар
Спасаясь от прямых палящих лучей, тыльной шершавой стороной повернулись листья ветел и кленов, став какими-то серыми; плотно задернуты шторами и занавесками окна домов; вывалив красный сухой язык, дремотно поглядывает на прохожего лежащий у крыльца пес. Впрочем, здесь, в Загорове, от жары еще как-то можно укрыться: держаться теневой стороны улицы, посидеть на случайной скамейке под свесившимися над забором ветвями акации и сирени, напиться, наконец, - отстояв с ребятишками очередь, холодной колючей газировки. Настоящее пекло - в поле, где солнце, кажется, сразу выскакивает в зенит и не намеревается покидать его; где сухим слюдяным блеском слепит горизонт и все вокруг залито тягучим неподвижным зноем. Стоит на минуту остановить машину, как она тут же нагревается, словно хороший электроутюг; встречный горячий ветер при движении только создает иллюзию прохлады, сушит губы. Тяжело людям - еще хуже растениям: пожухла, как в августе, придорожная трава, не набрали и половины роста, положеяного им в этот срок, хлеба, низкорослые и вялые. Вся природа - в молчаливом застывшем ожидании: дождя, дождя!..
В Загорове я не был около двух месяцев, но в мыслях не однажды возвращался туда. Впечатления от загоровскпх встреч вроде бы несколько утратили свою первоначальную яркость, но зато как-то отстоялись, сомкнулись во что-то единое. И, к некоторому удивлению, обнаружил, что отношусь к Сергею Николаевичу Орлову так же, как к остальным загоровским знакомым, - как к живому, если чем и выделяя его среди них, то разве тем, что чаще вспоминаю и думаю о нем, - он словно уже сам не отпускал от себя. Какой-то этап узнавания и сомнений завершился, это был не конец пути, а только его участок, и я уже знал, понимал, что попытаюсь пройти весь путь, А поняв - заторопился в Загорово.
Вместе с Александрой Петровной обошли весь жилой корпус - в прошлый раз так и не удосужился посмотреть его. Уютные, на шесть - десять человек каждая, комнаты, белоснежные отвороты пододеяльников на аккуратно заправленных кроватях; электричество, батареи парового отопления, цветные шторки на окнах, посредине - стол с цветами из своего, детдомовского цветника. От былых покоев игуменьи и ее приближенных остались одни высокие потолки, - в этом отношении сделавшие когда-го свой выбор не прогадали.
Поразили какой-то щеголеватой, прямо-таки стерильной чистотой кухня, оборудованная мощными вытяжными трубами, вентиляторами, и полыхнувшая белизной скатертей столовая. Подходил обеденный час, - по коридорам с веселым галдежом двигались табунки мальчишек и девчонок; обратил внимание, что одеты они по-разному, а не одинаково, как мне представлялось. Выяснилось, что и это связано с Орловым, - не он сам, так дух его продолжал жить тут.
– Сергей Николаевич давно так завел, - объяснила Александра Петровна. В школу, как положено, - в форме. А приходят, сразу переодеваются. По-домашнему. Одной расцветки больше пяти платьев не брали. Конечно, эдак-то канительней, а хорошо. Был у нас тут завхоз, Уразов, - из-за этого с ним Сергей Николаевич и воевал.
Привезет подряд, навалом - тот его назад: меняй. И сердился: "В одно и то же одевают двойняшек. А детей-сотняшек - нет. У нас тут, запомните, не приют".
Снова отметил про себя и то, с каким удовольствием ребятишки здороваются с Александрой Петровной и как охотно, не для виду, слушаются ее - не воспитателя, а бухгалтера. Нет, ребятня все-таки безошибочно определяет, кто и что за человек. А вот я Александру Петровну, кажется, разочаровал, - узнав, что все еще ничего не написал, она поспешила отвести укоризненный взгляд, оживленно заговорила о чем-то.