Жить не дано дважды
Шрифт:
Сидеть больше не было сил, ведь предыдущую ночь мы не спали. Я тихонько, не дыша, подошла к кровати и легла поверх одеяла, на самый край. Проснулась от того, что кто-то сдавил мне плечи. Василий… Я села и, что было силы, отхлестала его по щекам. Он грязно выругался, завернулся в одеяло.
Остаток ночи я просидела у окна.
Днем, когда мы остались с Лизой одни, я сказала:
— Стели мне, пожалуйста, на полу. Я… не жена Василию.
Лиза отшатнулась. Голубые испуганные глаза наполнились ужасом.
— Кто же… ты?
— Я не могу тебе этого сказать,
Лиза не успокоилась. Она стала белее стены. Но я все-таки сказала то, что должна была сказать:
— Сделаешь плохо мне, сделаешь плохо себе и своим детям. У тебя, Лиза, муж на фронте?
Лиза только кивнула, голос отказал. Она поправляла и поправляла каштановую прядку на лбу. Я сказала:
— Я тебе верю, Лиза. А больше мне не с кем здесь поговорить.
Я поколебалась напоследок. Мысленно проверила все возможности и убедилась еще раз: другого выхода нет — нужно использовать Лизу. Единственный человек, которому можно доверять. Хотя бы потому, что она не захочет ставить под угрозу мужа, себя, детей. По мимолетным Лизиным вопросам я еще вчера поняла — она ждет-не дождется наших, в отличие от своей семьи. Потому ей и живется трудно, братья и родители не хотят ей помогать — большевичка.
— Скажи, Лиза, ты не слышала, есть ли здесь партизаны?
Лиза из бледной стала пунцовой.
— Н-е-ет, — нерешительно протянула она. — Говорили, был какой-то отряд… Или разбили, или ушел куда…
— А нет ли человека, который знает точно?
Лиза колебалась. Она боялась.
— Не бойся, Лиза. Я только жить у вас буду — и все… Мне нужен такой человек. И он есть, вижу по тебе.
Лиза сдалась. Она рассказала: в соседнем селе Борах, в километре отсюда, живет сапожник Степан Дибан. Говорят, он — партизан, но живет дома. Дом у него стоит даже не в селе, а чуть на отшибе, в лесу. Добротный дом, Степан хороший сапожник. Только сейчас некому и не из чего шить модельную обувь. До войны он был активистом в своем селе.
— Большая у него семья?
Лиза сказала:
— Нет, вдвоем с женой.
У меня от волнения ладони задрожали — это же то, что мне нужно.
— Как мне его найти, Лиза? Самой пойти? Он, может, разговаривать с незнакомой не захочет?
Лиза еще поколебалась, но теперь совсем немного.
— Я приведу его к вам, Марина.
— Это не опасно?
— Нет. Он и прежде к моему ходил. И потом навещал — спросит про нужду, помочь чем-нибудь.
Я расцеловала Лизу.
— Спасибо тебе.
Она улыбнулась, робко, виновато.
— Чего уж… Знаю, помочь тебе больше надо, а боюсь. Всего я боюсь, Марина. И всех. Скоро уж наши-то придут, а?
— Скоро, Лиза, может, очень скоро. Вот и давай им поможем.
Но прошла еще неделя. Лизе с трудом удалось пару раз вырваться в соседнее село — работала она с утра до вечера да еще батрачила в родительском доме на всех.
Василий все эти дни напролет пил. Совсем потерял человеческий облик. Пропивал наши деньги, выданные на разведку и на жизнь. Денег разведчикам давали
Словом, Василий запил-загулял. На четвертый день к нам постучался жандарм. Сказал отцу Василия: если сынок не явится на прописку, его арестуют.
— Слышь, — сказал Василий. — Собирайся в жандармерию.
3.
До жандармерии или, как ее называют по-румынски, сигуранцы, расположенной в центре Саланешт, четыре километра. Все четыре километра прошли молча. Хотя волновались одинаково: все ли в документах, как надо, не придерутся ли к чему, не откажут ли в прописке. Волновались одинаково, хотя причины для волнения были разные. Для Василия прописка значила — спокойное житье, а для меня — возможность выполнять задание.
Сигуранца — каменное здание за высоким забором. У ворот две молдавские повозки, похожие на русские телеги, только с низкими бортами. Несколько молдаван в высоких каракулевых шапках внимательно слушали жандарма, что-то объяснявшего им. Румынский жандарм — в ядовито-зеленом мундире, в смешных обмотках до колен — почему-то оглядывался все на пустое крыльцо.
Я чувствовала, что бледнею от страха. Взглянула на Василия, а он не лучше меня. Протягивает наши паспорта жандарму трясущимися руками. Жандарм кивнул на крыльцо и сказал, что паспорта сдают самому шефу.
Мы поднялись на крыльцо, я взялась за ручку двери и — дверь сама распахнулась. Молодая, нарядно одетая женщина, высокая и стройная, легко сбежала по ступенькам вниз. Жандарм у ворот стукнул каблуками ботинок, взял под козырек и замер.
Женщина небрежно кивнула ему.
Наверное, она… Лиза мне рассказала, что у шефа жандармерии — русская жена, очень красивая, родом из Одессы. Надо бы собрать о ней сведения.
— Пошли, что ли, — прохрипел Василий.
Дверь оставалась распахнутой, и он шагнул в прихожую. У окна стояли две скамьи, стол. За столом сидел сержант. Василий протянул ему паспорта, но сержант показал рукой на следующую дверь. За этой дверью потянулся длинный коридор, а в конце его — приоткрытая дверь, узкая полоска солнца лежала на затоптанном полу.
В кабинет шефа сигуранцы Василий пошел один, так полагалось по деревенским законам — жена голоса не имела. Василий оставил дверь открытой, я села так, чтобы видеть и слышать, что произойдет в кабинете. Василий приближался медленно, словно ноги вязли в дорожной грязи и на сапоги намотался пуд глины.
Только когда он подошел к столу, я увидела шефа жандармерии. Мне стало холодно, и я плотнее натянула на плечи платок — такое жуткое впечатление производил этот человек в румынском мундире. Маленькая птичья головка на гусиной шее, непомерно длинный и тонкий нос, срезанный подбородок с тонкими, длинными губами. И, как чужие на этой головке, огромные черные глаза с острым и властным взглядом.