Житие архиерейского служки
Шрифт:
По правилам ябедническим сперва нужно было лечь в постель, объявиться больным и собрать под рукою сведения через писцов, в чем состоит обвинение в точности, и какие доносы, и кто свидетели. И свидетелей тех или изъять, или услать и подкупить, или еще что-нибудь.
Но архиерей не выдержал характера. Лег он в постель, но когда комиссия приехала к нему с городским лекарем для проверки, то, вместо того чтобы в глаза всем заявить, что он болен (они по закону должны были ему поверить, так как показывал
– Я архиерей, а не мужик, мне верить надо, а не свидетельствовать!
Но комиссия ответила с ласковостью:
– Мы пришли вас не свидетельствовать, а выразить вам свое сожаление и уважение по поводу вашей болезни.
Архиерею стало стыдно, и он в постель не лег, а много говорил и по покоям бегал.
И тут Добрынин решил поднять настроение его преосвященства.
Перед смертью господина Касагова, столь спешно похороненного без освидетельствования, ближайшие его слуги были на волю отпущены, и один из них умел делать фейерверк.
Этот слуга, ища пропитания, прибыл к архиерейскому дому.
Добрынин тайно с ним построил фейерверк.
Тут были разные штуки – и мудрости, и ракеты, и римские свечи, и даже вензель преосвященного – К. Ф. – из разноцветных огней.
И вот в самый разгар архиерейской задумчивости пришел к нему служка и сказал:
– Ваше преосвященство, не хотите ли посмотреть радостные огни?
И тут загремели бураки и римские свечи, закрутились колеса, и возвеселилась парижская душа Флиоринского, велел он подать вино из погребцов, и жизнь пошла крутиться своим колесом.
За эту утеху произведен был Гавриил в канцеляристы.
Прибывшая комиссия ни должности преосвященного не уменьшила, ни свободы его не связала, и в 1774 году, в самую лучшую летнюю пору, отправился преосвященный восстанавливать благочиние по своей епархии. И опять поехал обоз проверять, как живет, между прочим, господин Сафонов.
Писали из Питера, впрочем, что неосторожен архиерей и нужно ему лучше взять тон ниже и петь другой кант, иначе может он нарваться на братскую порцию. А братской порцией звалась плохо сваренная каша и рыба, которой кормили монахов не чиновных.
Нужно уже было каяться в чем-нибудь, во всем не признаваясь.
Некогда было об этом думать. У Сафонова был в чертогах пир протяженный.
С хозяином на пиру присутствовал почти бессменно игумен путивльский Мануил Левицкий.
Гремел преогромный оркестр музыки, но капельмейстер дирижировал не в такт и невнимательно, считая себя за лицо высокопоставленное, потому что жена была хорошей певицей и барской любовницей.
Гремела нестройная музыка.
Архиерей,
– Играйте!
Капельмейстер же, с горя выпивший и жену свою видящий на коленях у хозяина, крикнул:
– Не играйте!
Одни заиграли, другие нет, произошло замешательство.
Все заговорили, закричали; со стороны архиерея встали певчие, игумен.
Архиерей закричал что-то о хозяине непохвальное.
Хозяин встал, качаясь, как дымный столб, и, схватив архиерея за рясу, закричал:
– Собак!
О псовая охота!
Для того чтобы собака могла скакать, ей нужно широкое поле.
И чтобы не могла во Франции скакать крестьянская собака, привязывали к ее шее чурбан или палку.
И право псовой охоты на крестьянских полях есть право феодальное, и против него восставала французская революция.
О псовая охота!
Сколько зайцев было затравлено, сколько волков, а иногда, в виде приправы особенной, травили крестьян и редко травили духовенство, хотя дворянству и казалось, что длинные рясы священников специально приспособлены как приманка для собачьих клыков.
О вольность дворянская!
Епископов собаками не травили, поэтому мы сейчас находимся перед зрелищем документальным, но чрезвычайным.
Смотрите: давно ли патриарх соцарствовал государю?
Давно ли Петр Первый бежал под покров Троице-Сергиевской лавры, давно ли монастыри на своих широких полях создали крепкие крепостные хозяйства? Вот еще совсем сейчас шумели ярмарки, расположенные на монастырских землях, вот только что духовенство имело в руках треть земли.
Но проходит слава мира.
Через руки государыни перешла земля шляхетству.
Но тут крик прерывает наше рассуждение.
– Собак! – кричит пьяный Сафонов под звуки пьяного нестройного оркестра, играющего менуэт.
Архиерей, не дожидаясь, чтобы его затравили, перепрыгнул через стол, проповедуя на бегу:
– Аще гонят вас во граде, бегайте в другой, прах прилепший от ног отрясая.
Вслед за ним первым бежал Добрынин, схвативший со стола серебряный подсвечник на тот случай, если придется от собак отбиваться.
Резво бежал Добрынин, приговаривая:
– Стопы мои направи по словеси твоему.
За ними бежали рассыпным строем, с воплем разных тонов, клир и певчие.
Сафонов остался один на поле брани. Собаки были далеко.
Он взял под руку капельмейстершу.
Оркестр заиграл церемониальный марш и двинулся, сопровождая господина до дверей спальни.
Здесь двери закрылись, и что заиграл оркестр при закрытых дверях, мне неизвестно.
Архиерей же бежал по улице села до дома протопопа.