Живая вода времени (сборник)
Шрифт:
Не спи, не спи, – шепчу тебе под утро.
Я этот день уже спешу начать!
Тобой сама пьяна я беспробудно.
Но слишком много хочется сказать!
Не спи – смотри, зима уже в разгаре,
И бьет по крыше первый легкий снег,
Хозяйка нам уж крепкий кофе варит,
И начинает жизнь крутой забег.
На белом полотне земли укрытой
Оставим след, как будто на судьбе.
И с первою сосулькою разбитой
«На счастье, милый», – прошепчу тебе.
От тебя не сбежать мне в затерянный
Чтоб следы мои звезды укрыли.
Отзвенело в душе двухголосие лир,
Если горечь измен мы испили.
Горечь тает во рту, горечь тает в душе,
Просто страсти испили мы много.
И остался душе одинокий фуршет
Да подлунная эта дорога.
Мне разлука с тобой, – как хмельное вино
В сердце счастьем нежданно ударит.
Если плачет душа, понимаю одно —
Сам Господь мне любовь мою дарит.
Горят во мраке фонари,
Как звезд скупое повторенье.
И освещают до зари
Грехов всеобщих отраженье.
Висит над бездной мост стальной,
Река несется с диким ревом.
И заглушает стон земной
Машина с крохотным мотором.
А я песчинкою лежу
На рельсах жизни проходящей.
И в небо звездное гляжу —
И мир там вижу настоящий!
Но в звездной сказке не прожить —
Я не комета, в самом деле.
Что остается? Полюбить!
Тот мир, что мы с тобою делим.
Цыганка-осень, ливнями звеня,
У лета дни в открытую крадет.
Златой сентябрь рыжего коня
Упрямым шагом под уздцы ведет.
Бросает золото в красивые сады,
Где отзвенели летние сонеты.
И скоро пожелтевшие листы
Посыплются, как медные монеты.
Попутный ветер восхищенно рвет
Со смуглых плеч багряные наряды,
И рощам молодым их раздает —
За тайные свидания награды.
Грядущий сон предчувствуя уже,
Природа чудная печалится немного.
А я спешу с волнением в душе
Цыганку-осень встретить у порога.
Болят от поцелуя губы,
Воспоминанья бьют в висок.
Ты не хотел быть слишком грубым,
А просто душу пил, как сок…
Ты так хотел до дна дойти!
Узнать, а что во мне осталось?
Но шел по ложному пути,
Хоть я без боя отдавалась.
И мною ты давно прощен.
Тебя убьет твоя же жажда.
Дойдешь до дна – налью еще…
Чтоб захлебнулся ты однажды!
Долгожданный друг, самый званый гость,
Почему в судьбе надломилась ось?
Что, сорвались мы с окаянных строп,
Не успел никто надавить на «стоп»?
И попали мы под прицел дорог:
И ВЕЛА ОДНА на святой порог.
А другая вдаль, где царит закат,
Где у темных сил сторожа не спят.
Если спросишь ты, как же дальше быть?
Прошепчу в ответ: «А давай ЛЮБИТЬ!»
В замерзших каменных домах
Не отражаются улыбки.
Шальной фонарь горит впотьмах,
И на асфальте тени зыбки.
И я иду одна в ночи —
Закат растаял спелой вишней.
Наверно правы палачи,
Что голова бывает лишней.
Ведь разум мой давно грешит,
А мысли холодны и трезвы,
И лишь душа еще спешит
Поймать меня у края
Она еще с надеждой ждет
Улыбки в окнах безымянных.
Тропинкой тонкою ведет
Сквозь город мыслей окаянных.
И знаю я: придет рассвет,
Чудесный луч в окне забьется,
И кто-то с радостью в ответ
Мне в этой жизни улыбнется.
Алексей Попович
Долгой была война
Нефтяник я давний. Мы приехали на нефтепромысел весною 1941 года из полугреческого хутора Элинского. Это в двух километрах от станции Николенково СевероКавказской железной дороги. Отец и мама работали там в колхозе и за весь 1940-й год вдвоем и даже при моей посильной помощи заработали 800 трудодней. По 800 граммов на трудодень, и на эти трудодни получили 16 килограммов муки размолу, воровать родители не умели. Выручала корова и картошка на нашем огороде. Но отец недолго протянул после того, как корова перестала доиться. Заболел, никакой помощи ниоткуда ждать не приходилось. Мама взяла у соседей двухколесную тележку и за пятьдесят километров повезла отца к отцовскому брату Афанасию, который жил в колхозе, но более зажиточно и работал председателем. Там отец немного пришел в себя. Правдами и неправдами у кичмаевских черкесов раздобыл справку с места работы и устроился на нефтепромысел Широкая Балка треста «Хадыженнефть» в капитальный ремонт скважин сторожем. На большие трудовые подвиги после недавней болезни и голодовки он не был способен.
Месяца через два, а может, три, где-то в конце февраля или в начале марта 1941 года мы всем своим «табором»: мама, я и трехлетняя сестра Ольга переехали на нефтепромысел в поселок Асфальтовая гора.
Промысел гремел. Было пять котельных. По 6–7 локомобильных жаротрубных котлов, которые подавали пар на буровые машины. Бурение-то было хотя и роторное, но все на паромашинах. В поселке рабочих битком. Девятая сотня неполная, на промысле народу, как муравьев. Ведь техники, считай, никакой, все руками. Кирка, лопата – два родных брата, а тачка – верная жена. Процветал гужевой транспорт: лошади и быки. Возили и трубы, и свечи, и прочее нефтепромысловое оборудование. Трактора только подъемники и те на капремонте, да два-три ходовых шестидесятипятисильных ЧТЗ-Сталинец.
Но самое главное то, что на нефтепромыслах был хлеб – сколько хочешь! Рабочие доброжелательны и всегда готовы прийти на помощь товарищу делом или советом. Там был налажен непонятный для меня порядок. Все рабочие были расписаны по сотням. По своему тогдашнему малолетству (десять лет) я не знал, чем руководствовалась администрация, определяя рабочего в ту или иную сотню, похоже, что это зависело от возраста. Потому что на третий день войны брали первые четыре сотни. И там люди были молодые… до 80 лет. Еще перед войной слышал такой разговор!
– Ты какой сотни?
– Ого… Да тебе до одиннадцатой сотни еще далеко. А одиннадцатой у нас называлось кладбище.
Мой отец был шестой сотни. Двадцать четвертый номер, 1900 года рождения. Сотником был лейтенант запаса бурильщик Ковальчук. А жена его – сотничкой. Дело в том, что в окружавших нефтепромыслы хуторах и станицах ни в одном магазине не было ни хлеба, ни промтоваров. Когда мы жили на Эллинском уже без отца, мама за хлебом ездила в Туапсе с чемоданом. Туда ехала – дрожала, хлеб покупала – дрожала и назад ехала тоже дрожала. А тут, на нефтепромыслах, хлеба сколько хочешь: килограмм по 4 рубля 10 копеек.