Живой мост
Шрифт:
Когда он выходил на центральную улицу, его окликнули:
— Стой, шейх Ата! Куда идешь! Стой!
Только сейчас он увидел приземлившийся вертолет. Услышал свист пуль. Вертолет был поврежден. Из него выскакивали вражеские автоматчики и, подбегая к домам, бросали в окна гранаты, стреляли из пулеметов. С деревьев падали срезанные пулями ветки. Федаины отстреливались из-за углов и с плоских крыш.
Шейх укрылся в саду. Сражение разгоралось. А он, пригнувшись, сидел за оградой. И смотрел, как воюют другие. Хотел броситься сам. Но чем бы это кончилось? У него не было даже кухонного ножа.
Из переулка спешило
А потом шейх увидел, как юноша — да, это был настоящий мужчина! — схватил автомат. Но он, видимо, не умел с ним обращаться: крутил его в руках, нажимал на что-то — оружие бездействовало. Тогда он отшвырнул его.
В нескольких метрах от него из-за выступа дома стрелял другой автоматчик. Широкая спина сотрясалась от выстрелов. Подняв кинжал, юноша устремился к нему. Удар — и почти одновременно короткая очередь. Откуда-то сбоку. Юноша схватился за грудь и рухнул на поверженного врага.
«Сын мой, будь таким же храбрым! — взмолился шейх. — Откликнись, Реда! В каком переулке ты бьешь извергов? Не посрами рода нашего! Отомсти за то, что я, безоружный, гляжу, как гибнут молодые!»
Он еще не знал, что сын и жена погибли. Это стало известно позднее, когда враг был отбит. Взору шейха предстали еще дымившиеся развалины его дома. Федаины помогли шейху откопать тела родных и похоронить их в саду, под единственным уцелевшим деревом.
Склонившись у могилы, долго молился шейх Ата, а потом направился в мечеть, чтобы совершить последний обряд. Но торопился он напрасно, мечети не было, враги разбомбили ее. Рухнул высокий минарет, засыпало обломками михраб [8] …
На рассвете следующего дня над разрушенным городом, в котором, казалось, вот-вот снова начнут взрываться бомбы и засвистят пули, раздался привычный призыв.
— Аллах велик! Просыпайтесь верующие! Спешите на молитву! Молитва полезнее сна! Спешите на молитву!
8
Михраб — ниша в мечети, в сторону которой обращаются молящиеся во время молитвы.
Жители Караме похоронили убитых и, забрав раненых, расселились по окрестным деревням.
В городе остались только мужчины, способные носить оружие. Все как один явились они к мечети и увидели шейха Ата. Он забрался на обломки стены и стоял, возвышаясь, словно минарет. Над руинами поплыл протяжный напев. Мусульмане усердно повторяли слова молитвы, а в это время их друзья христиане охраняли площадь.
После молитвы мужчины подошли к шейху, чтобы оказать ему знаки сыновнего повиновения. Но он, закатав рукава, поднял вверх свою жилистую руку и крикнул:
— Разве эта рука для того, чтобы ее целовать? Нет! Она для того, чтобы стрелять! Дайте мне винтовку! Научите держать ее. Клянусь аллахом, я буду с вами до последнего дня моей жизни!
Так шейх Ата стал партизаном.
Еще несколько часов бродили мы по развалинам Караме. Было очень жарко, и у меня началась головная боль.
Каким удобным, показался нам «крейслер» — машина, предоставленная в наше распоряжение. Мягкие сиденья располагали к отдыху. Быстро проскочили примелькавшиеся руины. Вот и конец города.
Вдруг на холме возникла знакомая высокая фигура. Да, это был он, шейх Ата! Но теперь не один, а с пятью юношами федаинами.
Я и мой спутник, не сговариваясь, высунулись из окошек и приветственно замахали руками.
— Смотри, он не отвечает! — воскликнул поэт. — Презирает нас.
Словно в подтверждение этих слов мы увидели, как шейх Ата поднял винтовку. Затем до нас донесся звук выстрела.
ГАССАН КАНАФАНИ
(Ливан)
ПО ТУ СТОРОНУ МАНДЕЛЬБАУМСКИХ ВОРОТ [9]
Перевод О. Фроловой и И. Лебединского
Оставалось три ступеньки. Только три. А он не мог переступить их. С трудом перевел дыхание. Не потому, что устал. О нет! Он не устал: к гостинице подъехал на такси, в руках легкая корзинка, лестница невысокая, некрутая. Но последние движения как-то обессилили его, сломили решимость, вызвали дрожь в коленях.
Он поставил корзинку. Прислонился плечом к стене. «А может, вернуться?» Странная мысль, когда осталось всего три ступеньки. В голове будто гудел колокол: «Может, вернуться?»
9
До июня 1967 года у Мандельбаумских ворот в Иерусалиме проходила граница, разделявшая город на две части — арабскую и израильскую; здесь находился контрольно — пропускной пункт.
Так уже было. Два года назад. Он стоял, разглядывая оставшиеся ступеньки, и задавал себе тот же вопрос: «Может, вернуться?» А через миг спускался к такси, чтобы поскорей уехать из Иерусалима…
«Неужели я снова смалодушничаю? Сбегу от бремени собственной лжи? Нет! Этому не бывать!» Словно невесть какую тяжесть, он поднял корзинку, с трудом, будто вытаскивая ноги из вязкого, засасывающего болота, переступил на следующую ступеньку. «Завтра скажу правду! О аллах, десять лет лжи! Я не могу больше! Не могу! Завтра! У каменного барьера Мандельбаумских ворот»…
Два года назад Али приезжал в Иерусалим, чтобы все рассказать матери. Но встретиться с ней оказалось выше его сил. Сколько было дано телеграмм: «Не волнуйся, мы живы, здоровы…» Мы — это он сам и сестренка Даляль. Для лжи не было оправдания. Он знал это. Знал и то, что с годами ложь разрастается. И все же не мог сказать правду. Правда убила бы старую, больную мать. Что было лучше — лгать или убить?
Вот почему два года назад Али так и не преодолел оставшиеся ступеньки, сбежал вниз и уехал. На следующее утро мать, наверно, ждала его у Мандельбаумских ворот. Стоя в толпе, вытягивала шею, пытаясь разглядеть его. Ей было тяжело не встретить сына. Но узнать правду было бы еще тяжелее…