Живой мост
Шрифт:
Он лег на спину, положил ладони под голову. Темнота, как хищная птица, распростерла свои крылья. В комнате исчезли предметы. Исчезло все, кроме неотвязных мыслей.
Завтра у каменного барьера… О аллах! Он увидит ее ссохшееся морщинистое лицо, седые волосы, слезящиеся глаза, старческие руки… И, обняв ее, почувствует, как она затрепещет, словно обреченная на гибель птица… Что он скажет ей? Что?!
Али повернулся на бок. Сердце вибрировало, словно натянутая струна.
«Начну с того, как десять лет тому назад выезжал из Яффы в Акку [10] .
10
Яффа и Акка — города на побережье Средиземного моря, ставшие в 1948 году ареной военных действий, в результате которых были провозглашены раздел Палестины и создание государства Израиль.
Картина расставания навсегда запечатлелась в памяти. Мать, стоя на пороге, желает счастливого пути, встречи с невестой, которую она сама для него выбрала. Рядом с ней тетя. Она успокаивающе машет ему платком — не беспокойся, мол, я присмотрю, пока тебя не будет… А он сжимает локоть Даляль. Сестренке всего одиннадцать лет. Она впервые выезжает из дому — мамина дочка, любимица…
Рассказывать матери о том, что через несколько дней после отъезда дорога на Яффу была перерезана и возвращение стало невозможным, пожалуй, не стоит. Она тотчас спросит…
Али повернулся на другой бок. Комната наполнилась бледным светом луны. По корзинке, оставленной возле двери, заскользили тени. Казалось, она живая…
Почему бы не начать с того, как в Акку вступили израильтяне? В тот день на город обрушился ад. Али стрелял из окошка — так делали многие, кто имел оружие. Патроны быстро кончились. Охотничье ружье стало больше не нужно. Он отшвырнул его и начал успокаивать Даляль, которая плакала от страха.
Вдруг в дверь квартиры сильно застучали и она отворилась. Раздались короткие автоматные очереди. Когда дым рассеялся, Али увидел четырех солдат. Они повернулись и исчезли на лестнице. Только тогда он заметил, что Даляль бьется в судорогах. На груди ее была кровь. Он схватил девочку, прижал к себе. Она открыла глаза и, удивленно подняв брови, хотела что-то сказать, но не смогла…
Плакал ли он? Он не помнит. Зато хорошо помнит, как на вытянутых руках нес сестренку по улице. Чтобы все видели… Люди отняли бездыханное тело. А у него было такое чувство, будто он потерял все: и родную землю, и семью, и мать… Что для него значила жизнь? Какой в ней был смысл? Оставалось одно: уйти в горы.
Если бы он сразу тогда написал, не было бы десяти лет лжи. Мать узнала бы о смерти Даляль и, может быть, пережила бы… Но он побоялся… По телеграфным проводам бежали лживые строки: «Не волнуйся, мы живы, здоровы…»
Али встал, раздвинул шторы, глянул вниз, на улицу. Теперь он перестанет лгать. Сбросит страшную тяжесть… Расскажет, где похоронена Даляль, на могилу которой никто не принесет в праздник цветов. Мать, хоть и живет неподалеку, не может посетить кладбище — оно по другую сторону…
Наступило утро. Площадь у Мандельбаумских ворот заполнилась арабами. Али жадно высматривал мать. Вдруг он услышал:
— Али!
Обернулся. И не узнал. Неужели эта измученная, состарившаяся женщина — его тетка?
Поначалу, как полагается, были
— Где же Даляль?
Он ждал этого вопроса, готовился к нему и боялся его, хотя приехал только для того, чтобы дать на него ответ. Но вот вопрос задан, и тотчас сдавило горло…
— Скажи, тетушка, где мама?
— Разве ты не привез Даляль? — поспешно воскликнула женщина. — Почему ты один?
— Даляль? — переспросил он, едва сдерживая знакомую дрожь в коленях, и протянул корзинку. — Это маме… немного зеленого миндаля…
Тетка отшатнулась. В глазах у нее была такая мука, что Али стало страшно:
— Мама лю… — прохрипел он и запнулся. Затем, увидев, что тетка склонила голову, закончил: — Лю-би-ла зеленый миндаль…
Наступило тягостное молчание. Тишина. Ни звука. Как в могиле.
«Бежать! — пронеслось у него в голове. — Бежать без оглядки!» Глаза его следили за тем, как тетка дрожащими пальцами перебирала в сумочке легкое платьице — подарок Даляль.
Горло сдавило, чтобы хоть что-то сказать, он через силу произнес:
— Как там Яффа?
Вместо ответа тетка припала к его плечу, вздрагивая от рыданий. Лицо у нее было серое, без единой кровинки. Он знал по себе, как ей тяжело, и перевел взгляд туда, вдаль, за Мандельбаумские ворота.
ДЯДЮШКА АБУ ОСМАН
Перевод О. Фроловой
Построили нас израильские солдаты в два ряда по обе стороны дороги Рамле — Иерусалим и приказали поднять руки вверх. А когда один из них заметил, что моя мать старается прикрыть меня от палящих лучей июльского солнца, он заорал, чтоб я вышел из строя, и заставил меня стоять посредине пыльной дороги с поднятыми руками и на одной ноге.
Мне было тогда девять лет. Четыре часа назад я видел, как израильтяне вступили в Рамле. Я видел, как их солдаты сразу бросились грабить. Они срывали украшения даже со старух и девочек. Среди грабителей были и загорелые женщины, которые проделывали эту операцию с еще большим энтузиазмом. Мать смотрела в мою сторону и молча плакала. Мне очень хотелось сказать, что у меня все в порядке и что солнце печет не так уж сильно.
Я у нее один. Отец умер. Старшего брата оккупанты забрали сразу, как только вступили в Рамле. Тогда я не понимал, что я значил для матери. А сейчас не могу себе представить, как она могла бы жить без меня, когда мы переехали в Дамаск. Кто бы тогда продавал за нее утренние газеты и, надрывая горло, выкрикивал новости у автобусных остановок?
Солнце растопило стойкость женщин и стариков. То тут, то там стали раздаваться отчаянные голоса протеста. Я смотрел на людей, которых привык видеть на узких улицах Рамле и которые сейчас возбуждали во мне острое чувство жалости. Но не передать, что случилось со мной, когда я увидел, как израильтянка в военной форме начала потешаться над бородой дядюшки Абу Османа.
Дядюшка Абу Осман мне вовсе не дядя. Он был цирюльником и скромным лекарем в Рамле. Все дети любили его и называли дядюшкой в знак почитания. Он стоял, прижимая к груди свою младшую дочь, малютку Фатиму, которая широко раскрытыми черными глазами смотрела на чужую женщину.