Жизнь адмирала Нахимова
Шрифт:
По адресу старого князя просится на язык матросская злая ругань. Павел Степанович, едва сдерживаясь, резким движением складывает трубу.
– Еще две мили к весту, капитан, и снова пройдем на выход из Синопа.
– Есть. К ночи как?
– Тоже. Будем с вами наблюдать. А чтобы несчастья не было, пусть корабли обозначат свои места фальшфейерами. Риск необходим.
И еще ночь. Ветер воет в снастях. Во мраке свиваются змейками сорванные гребни. От берега доносится яростный гул прибоя. Рассыпается столб огня, прочертив дорогу в
"Если и сегодня не придут, надо решаться на атаку..."
Кажется, ночи не будет конца. Павел Степанович шагает и шагает, пока не бледнеет мрак, пока не возникает наконец линия горизонта в аспидно-серой дали.
Вдруг марсовые, едва слышные в стоне ветра, закричали, перебивая друг друга:
– Паруса с веста!
– Три корабля!
– Фрегаты на норде!
Капитан Барановский решается высказать вслух тревожащую Нахимова мысль:
– Неужто новые турецкие силы?
Кажется, что отряд неизвестных кораблей держит курс прямо на вход в Синопскую бухту. Нахимов молча наблюдает. Как бы то ни было, без боя идущим кораблям не войти. Курсы пересекутся перед входным мысом. Он наставляет трубу на быстро выдвигающийся вперед фрегат. Что-ты в нем хорошо знакомое. Этот длинный бушприт, слишком короткая бизань... Конечно, "Кагул". Вот его позывные ползут к клотику фок-мачты.
– Либо поддержка, либо смена нам, капитан.
Нахимов высказывается возможно равнодушней. Но Барановский угадывает, что, если случится смена, адмирал будет глубоко обижен.
– Как можно на смену, ваше превосходительство? Мы терпели месяц с неделею все беды крейсерства, заперли противника, а теперь другие будут славу получать?
– А вы подождите возмущаться, вон фрегат доносит, что у него на борту наш Костырев. Ложитесь в дрейф, примите мичмана и пошли ко мне.
Но еще до прибытия Костырева обстановку уясняет сигнал с головного корабля под контр-адмиральским флагом. Новосильский пришел с "Парижем", "Тремя святителями", "Константином", "Кулевчей" и "Кагулом" под команду Нахимова.
– Это все сделал Владимир Алексеевич, - рассказывает мичман.
– Я был вызван к нему немедля. Князь зачем-то уезжал в Симферополь, и Владимир Алексеевич ему вдогонку послал свое решение. И как он, Павел Степанович, при мне распек Станюковича за бездействие, за промедление ремонта кораблей нашей дивизии! Обещался лично быть с пароходами, как только их приготовят в плавание.
– Сейчас хоть один самовар готов?
– Никак нет. Но к концу недели четыре смогут идти. Войска перевозили из Одессы, и машины у них сейчас разобраны.
– Поздно. Будем действовать без них, мичман.
Шканечный журнал "Трех святителей" буднично рассказывает о дне 17 ноября. "В исходе седьмого часа пополудни сигналом велено развесить мокрое белье для просушки. В 8 часов сигналом велено построиться в две колонны на правый галс по упавшему под ветер
В 8 часов по рапорту воды в корабле 15 дюймов, больных по команде нижних чинов 4 человека. В 8 часов пеленговали Пахиос, находились от оного к М\У в расстоянии 25 миль.
Ветер брамсельный, средний, с зыбью. Облачно.
В начале часа спустились на 5. Корабль "Ростислав" держал ближе к ветру. В половине часа, придя в кильватер корабля "Ростислав", привели бейдевинд на правый галс. В ? часа эскадра построилась в ордер похода двух колонн по назначенной диспозиции. В сие время по сигналу с корабля "Императрица Мария" отдали у марселей один риф. В 9 часов сигналом требовали со всех судов командиров. В сие время, обсервуя адмирала, убрали паруса, остались под марселями, легли в дрейф на правый галс.
В четверть часа спустили с боканцев шлюпку. Командир корабля, капитан 1-го ранга Кутров, отправился на корабль "Императрица Мария" к вице-адмиралу Нахимову..."
В кают-компании "Марии" собираются все командиры кораблей. Наваринец Истомин - капитан 1-го ранга и командир "Парижа", бывший лейтенант "Силистрии" Ергомышев - командующий на "Константине", отличный моряк Кузнецов - командир "Ростислава", командир "Чесмы" Микрюков, угрюмый холостяк (относительно его сломанного носа флотские остряки пустили не один анекдот), и молодые капитан-лейтенанты Будищев и Спицын, командующие фрегатами. Они все в сборе, когда приезжает Кутров, и сгруппировались вокруг стола, на котором разложен вычерченный флаг-штурманом Некрасовым план рейда с неприятельскими стоянками и береговыми батареями. Кутров становится сзади Истомина и через его лысеющую голову всматривается в раскрашенную бумагу.
– Господа, а ведь "Фазли-Аллах" - это наш "Рафайл", который турки забрали в 1829 году. У нас таких стариков даже на брандвахте не осталось. Истомин живо оборачивается к нему:
– Он перетимберован в 1848 году и даже удлинен. Одно время на нем было 60 пушек, потом для облегчения их сняли - и теперь 44.
– Все равно, - небрежничает Кутров, - это не противник, старая гнилая посудина.
Барановский комически раскланивается.
– По диспозиции, кажется, мне его брать. Значит, никакой чести не будет?
– Микрюков угрюмо хрипит:
– Государь заявил после сдачи "Рафаила", что, буде он попадет в наши руки, сжечь его и смыть таким образом позор пребывания черноморцев под оттоманским флагом.
Неловкое молчание.
– А бог с ним, с "Рафаилом", - восклицает Истомин.
– Господин Морозов, - обращается он к старшему артиллерийскому офицеру, - вы рассматривали укрепления берега. Каменные или земляные брустверы?
Морозов любит излагать свои соображения пространно и усложняет их математическими выкладками. Очень трудно следить за его речью. Сообщая о характере защиты синопских батарей, он отвлекается на морские атаки портов Танжера и Алжира, Копенгагена и устья Шельды, Акры и Александрии.