Жизнь Давида
Шрифт:
Поэтому следующий стих — это публичное объявление или политическое заявление самого Давида. Политическое заявление, выраженное в проклятии:
«И услышал после Давид [об этом] и сказал: невинен я и царство мое вовек пред Господом в крови Авенира, сына Нирова; пусть падет она на голову Иоава и на весь дом отца его; пусть никогда не остается дом Иоава без семеноточивого, или прокаженного, или опирающегося на посох, или падающего от меча, или нуждающегося в хлебе» (II Цар. 3, 28–29).
Опора на посох, очевидно, означает телесную слабость, а все проклятие целиком, как и запугивание Авениром Иевосфея, напоминает категории «первичной орды». Правитель Давид также принуждает Иоава, чью семью он только что проклял, принять участие в ритуале, который мы можем назвать политически просчитанным. При этом Давид, возможно, совершенно
«И сказал Давид Иоаву и всем людям, бывшим с ним: раздерите одежды ваши и оденьтесь во вретища и плачьте над Авениром. И царь Давид шел за гробом [его]. Когда погребали Авенира в Хевроне, то царь громко плакал над гробом Авенира; плакал и весь народ» (II Цар. 3, 31–32).
Этим Давид ставит себя выше обыкновенного слабого человека Иевосфея; он также отделяет себя от вспыльчивого Асаила и даже от хитроумного военачальника Авенира, который не придумал способа избежать меча кровной мести. Таким же образом Давид отделяет себя и от своего слуги и адепта Иоава. Царь повел себя, как опытный политик. И чтобы еще яснее и решительнее продемонстрировать свою позицию в деле о смерти Авенира, Давид идет дальше, и этого нельзя ожидать даже от самых лучших политиков — Давид сочинил стихотворение, посвященное убитому военачальнику. «И оплакал царь Авенира:
Смертью ли подлого умирать Авениру?
Руки твои не были связаны, и ноги твои не в оковах,
и ты пал, как падают от разбойников».
(II Цар. 3, 33–34)
Если плач по Саулу и Ионафану был подобен фонтану, то это стихотворение похоже на выгравированный амулет, непонятный и загадочный. Здесь очевидна скорбь о человеке, который не погиб в бою, а был предан; Давид оплакивает беспомощность Авенира, великого воина, ставшего жертвой, однако пассивная жертвенность военачальника в сочетании с обстоятельствами, приведшими к его смерти, слишком напоминают смерть «подлого» (в переводе короля Иакова — «глупца»).
Из дальнейшего повествования мы узнаем, что плач царя и его пост в память Авенира имели успех в обществе:
«И весь народ узнал это, и понравилось ему это, как и все, что делал царь, нравилось всему народу. И узнал весь народ и весь Израиль в тот день, что не от царя произошло умерщвление Авенира, сына Нирова. И сказал царь слугам своим: знаете ли, что вождь и великий муж пал в этот день в Израиле?» (II Цар. 3, 36–38)
А что происходит с Иевосфеем, правителем средних лет, невоинственным и, вполне вероятно, неохотно принявшим трон в свое время тоже сопротивлявшегося, но воинственного и могущественного отца? Теперь, когда сильная личность Авенир мертв, и когда жена Давида Мелхола возвращается к нему, и когда Давид готов занять трон объединенных Израиля и Иудеи, — что теперь происходит с Иевосфеем?
Услышав, что Авенир погиб в Хевроне, Иевосфей, сын Саула, упал духом, «опустились руки его, и весь Израиль смутился» (II Цар. 4, 1). Среди сторонников царя Иевосфея и предводителей его воинов было два брата, Баана и Рихав, сыновья Реммона Беерофянина. Два этих воина пришли в дом Иевосфея в самое жаркое время дня, когда он (что характерно) предавался полуденному отдыху:
«И пошли сыны Реммона Беерофянина, Рихав и Баана, и пришли в самый жар дня к дому Иевосфея; а он спал на постели в полдень. Рихав и Баана, брат его, вошли внутрь дома, [как бы] для того, чтобы взять пшеницы; и поразили его в живот и убежали. Когда они вошли в дом, [Иевосфей] лежал на постели своей, в спальной комнате своей; и они поразили его, и умертвили его, и отрубили голову его, и взяли голову его с собою, и шли пустынною дорогою всю ночь; и принесли голову Иевосфея к Давиду в Хеврон и сказали царю: вот голова Иевосфея, сына Саула, врага твоего, который искал души твоей; ныне Господь отмстил за господина моего, царя, Саулу и потомству его» (II Цар. 4, 5–8).
Возможно, смерть Иевосфея — захваченного дремлющим, по меланхолической литературной версии английской фразы, которая непрошено приходит на ум, — не должна напомнить нам «подлую» смерть из плача Давида по Авениру. Конечно, это совсем другой вид убийства: жертву убивают не в бою с последующим нанесением увечий, как Саула и Ионафана, не в стилизованной, по-ацтекски грубой манере, как в случае
Когда убийцы принесли голову Иевосфея Давиду, он не колебался. Он напомнил им, что сделал с человеком, который пришел и сообщил ему, что он убил Саула:
«Если того, кто принес мне известие, сказав: „вот, умер Саул”, и кто считал себя радостным вестником, я схватил и убил его в Секелаге, вместо того, чтобы дать ему награду; то теперь, когда негодные люди убили человека невинного в его доме на постели его, неужели я не взыщу крови его от руки вашей и не истреблю вас с земли?» (II Цар. 4, 10-II)
Голова Голиафа, голова Саула, голова Иевосфея. У каждого из этих трофеев свое значение. Приказания, которые отдал Давид относительно Рихава и Бааны, отданы на том же языке членовредительства:
«И приказал Давид слугам, и убили их, и отрубили им руки и ноги, и повесили их над прудом в Хевроне. А голову Иевосфея взяли и погребли во гробе Авенира, в Хевроне» (II Цар. 4, 12).
Итак, Иевосфей, убитый во время полуденного отдыха, похоронен в усыпальнице Авенира, человека, овладевшего наложницей его отца, человека, провожавшего Давида с головой Голиафа в шатер Саула.
Страшная простота насилия нашла свое отражение в 18-м псалме (повторенном во Второй книге Царств), великой поэме ужаса и разрушения, которую Давид посвятил Богу. В нем есть такие строки:
Цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня. Но в тесноте моей я призвал Господа и к Богу моему воззвал, и Он услышал из чертога Своего голос мой, и вопль мой [дошел] до слуха Его. Потряслась, всколебалась земля, дрогнули и подвиглись основания небес, ибо разгневался [на них Господь]. Поднялся дым от гнева Его и из уст Его огонь поядающий; горящие угли сыпались от Него. Наклонил Он небеса и сошел; и мрак под ногами Его; и воссел на Херувимов, и полетел, и понесся на крыльях ветра; и мраком покрыл Себя, как сению, сгустив воды облаков небесных. (Пс. 18, 5-II;IIЦар. 22, 6-12)Такие воображаемые ужасы и столь мастерская картина достойны изобретателя кольчуги. Необоримой силы поэтическое видение Давида создает мир грозовой тучи, в котором он — благодаря уму, храбрости, красноречию и удаче — чувствовал себя на своем месте. Это видение предполагает, что человеческая власть временна, непрочна и преходяща по сравнению с властью, повелевающей с небес.
Вполне возможно, что один из этих жестоких, но нерасчетливых братьев, Рихав или Баана (в зависимости от того, кто из них был разумнее), сказал в воображении Давида или в реальности что-нибудь вроде: Но признай правду в сердце своем, о царь, и согласись, что не сожалеешь, видяздесь голову Иевосфея. А Давид мог про себя ответить на этот воображаемый или реальный вопрос: Этими словами ты даешь понять, что тебе следовало отрезать еще и язык, ибо он стольже плох, как твой мозг и как руки и ноги, которыми ты сегодня поплатился. Может быть, Давид воображал или даже слышал, как Рихав и Баана яростно настаивали на своем, не умаляя, а преувеличивая свою вину — вину, за которую, как они считали, царь должен быть им благодарен, — ведь они добровольно совершили свое деяние и взяли вину на себя: Как бы то ни было, оцарь, ты не сожалеешь, что мы принесли тебе голову Иевосфея из дома Саулова. Вина виной, однако братьям кажется, что тяжелая ноша, которую они принесли царю, должна быть достойно вознаграждена. Но Давид, вспоминая Саула, успокаивавшегося от его игры на арфе, вспоминая объятия Ионафана, который любил Давида, как собственную душу, вспоминая Мелхолу, смотрящую из окна, и ее прощальные слова, когда она помогла ему бежать, — наверное, Давид мог про себя сказать этому тупому, непонимающему, упрямому и уже мертвому головорезу Рихаву (или Баане) что-то похожее на фразу: Ты ничего обэтом не знаешь.