Жизнь Клима Самгина (Часть 3)

Горький Максим

"А я все-таки немножко сентиментален!"

Он сел пить кофе против зеркала и в непонятной глубине его видел свое очень истощенное, бледное лицо, а за плечом своим - большую, широколобую голову, в светлых клочьях волос, похожих на хлопья кудели; голова низко наклонилась над столом, пухлая красная рука работала вилкой в тарелке, таская в рот куски жареного мяса. Очень противная рука.

Когда в дверях буфета сочно прозвучал голос Марины, лохматая голова быстро вскинулась, показав смешное, плоское лицо, с широким носом и необыкновенными глазами, - очень большие белки и маленькие, небесно-голубые зрачки.

Собственник этого лица поспешно привстал, взглянул в зеркало, одной рукой попробовал пригладить волосы, а салфеткой в другой руке вытер лицо, как вытирают его платком, - щеки, лоб, виски. Затем он сел, беспокойно мигая; брови у него были белесые, так же как маленькие усики, и эта растительность была почти незаметна на желтоватой коже плоского, пухлого лица. К нему подошла Марина, - он поднялся на ноги и неловко толкнул на нее стул; она успела подхватить падавший стул и, постукивая ладонью по спинке его, неслышно сказала что-то лохматому человеку; он в ответ потряс головой и хрипло кашлянул, а Марина подошла к Самгину.

– Опоздал проводить Дуняшу?
– спросила она, внимательно разглядывая его.
– Мороз, а ты все таешь. Зайди ко мне, насчет денег.

– Когда можно?

Она сказала, что через полчаса будет в магазине, и ушла. Самгину показалось, что говорила она с ним суховато, да и глаза ее смотрели жестко.

В зеркало он видел, что лохматый человек наблюдает за ним тоже недоброжелательно и, кажется, готов подойти к нему. Все это было очень скучно.

"Еще день, два и - уеду отсюда, - решил он, но тотчас же представил себе Варвару.
– В Крым уеду".

Когда он вошел в магазин Марины, красивенький Миша, низко поклонясь, указал ему молча на дверь в комнату. Марина сидела на диване, за самоваром, в руках у нее - серебряное распятие, она ковыряла его головной шпилькой и терла куском замши. Налила чаю, не спросив - хочет ли он, затем осведомилась:

– На похоронах остатков губернатора не был?

– Нет. Кажется, говорят: останков?

– Верно, останков! Угрожающую речь сказал в сторону вашу прокурор. Ты - что, сочувствуешь, втайне, террору-то?

– Ни красному, ни белому.

– Вчера гимназист застрелился, единственный сын богатого купца. Родитель - простачок, русак, мать - немка, а сын, говорят, бомбист. Вот как, - рассказывала она, не глядя на Клима, усердно ковыряя распятие. Он спросил:

– Что это ты делаешь?

– Поп крест продал, вещь - хорошая, старинное немецкое литье. Говорит: в земле нашел. Врет, я думаю. Мужики, наверное, в какой-нибудь усадьбе со стены сняли.

– Был я у Лидии, - сказал Самгин, и, помимо его воли, слова прозвучали вызывающе.

– Знаю. Обо мне расспрашивал. Самгин заметил, что уши ее покраснели, и сказал мягче:

– Поверь, что это не простое любопытство.

– Верю. Весьма лестно, если не простое. Она замолчала. Самгин, подождав, сказал уже совсем примирительно:

– Ты не сердись, - сама виновата! Прячешься в какую-то таинственность.

– Перестань, а то глупостей наговоришь, стыдно будет, - предупредила она, разглядывая крест.
– Я не сержусь, понимаю: интересно! Девушка в театрах петь готовилась, эстетикой баловалась и - вдруг выскочила замуж за какого-то купца, торгует церковной утварью. Тут, пожалуй, даже смешное есть...

–

Не обычное, - вставил Самгин, а она продолжала лениво и равнодушно:

– Могу поверить, что ты любопытствуешь по нужде души... Но все же проще было бы спросить прямо: как веруешь?

Она выпрямилась, прислушиваясь, и, бросив крест на диван, бесшумно подошла к двери в магазин, заговорила строго:

– Ты что делаешь? А? Запри магазин и ступай домой. Что-о?

Скрылась в магазин, и, пока она распекала там лепообразного отрока, Самгин встал, спрашивая себя:

"Что мне надобно от нее?"

В углу, на маленькой полке стояло десятка два книг в однообразных кожаных переплетах. Он прочитал на корешках: Бульвер Литтон "Кенельм Чиллингли", Мюссе "Исповедь сына века", Сенкевич "Без догмата", Бурже "Ученик", Лихтенберже "Философия Ницше", Чехов "Скучная история". Самгин пожал плечами: странно!

– Книжками интересуешься?
– спросила Марина, и голос ее звучал явно насмешливо: - Любопытные? Все - на одну тему, - о нищих духом, о тех, чей "румянец воли побледнел под гнетом размышления", - как сказано у Шекспира. Супруг мой особенно любил Бульвера и "Скучную историю".

– А ты, кажется, читаешь по вопросам религии, философии?

– Читала немножко, но - тоскливо это, - сказала она, снова садясь на диван, и, вооружаясь шпилькой, добавила:

– Литераторы философствуют прозрачней богословов и философов, у них мысли воображены в лицах и скудость мыслей - яснее видна.

Работая шпилькой, она продолжала, легонько вздохнув:

– Тебе охота знать, верую ли я в бога? Верую. Но - в того, которого в древности звали Пропатор, Проарх, Эон, - ты с гностиками знаком?

– Нет, - то есть...

– Не знаком. Ну, так вот... Они учили, что Эон - безначален, но некоторые утверждали начало его в соборности мышления о нем, в стремлении познать его, а из этого стремления и возникла соприсущая Эону мысль Эннойя... Это - не разум, а сила, двигающая разумом из глубины чистейшего духа, отрешенного от земли и плоти...

В самоваре точно комары пели. Марина говорила вполголоса, как бы для себя, не глядя на Самгина, усердно ковыряя распятие; Самгин слушал, недоумевая, не веря, но ожидая каких-то очень простых, серьезных слов, и думал, что к ее красивой, стройной фигуре не идет скромное, темненькое платье торговки. Она произносила имена ересиархов, ортодоксов, апологетов христианства, философов, - все они были мало знакомы или не знакомы Самгину, и разноречия их не интересовали его. Говорила она долго, но Самгин слушал невнимательно, премудрые слова ее о духе скользили мимо него, исчезали вместе с дымом от папиросы, память воспринимала лишь отдельные фразы.

– Душа сопричастна страстям плоти, дух же - бесстрастен, и цель его очищение, одухотворение души, ибо мир исполнен душ неодухотворенных...

Сунув распятие в угол дивана, вытирая пальцы чайной салфеткой, она продолжала говорить еще медленнее, равнодушней, и это равнодушие будило в Самгине чувство досады.

"Зачем этой здоровой, грудастой и, конечно, чувственной женщине именно такое словесное облачение?
– размышлял Самгин.
– Было бы естественнее и достоверней, если б она вкусным своим голосом говорила о боге церковном, боге попов, монахов, деревенских баб..."