Жизнь Клима Самгина (Часть 3)
Шрифт:
Минуты две никто не мог заглушить голос, он звучал, точно бубенчик, затем его покрыл густой и влажный бас:
– Власть действительно ослабла, и это потому, что духовенство лишено свободы проповеди. Преосвященный владыко Антонин истинно и мужественно сказал: "Слово божие не слышно в безумнейшем, иноязычном хаосе шума газетного, и это есть главнейшее зло"...
– Во-от оно! Разболтали, расхлябали Россию-то!
– Верно!
– очень весело воскликнул рябой человек, зажмурив глаза и потрясая головой, а затем открыл глаза и, так же весело
– А между прочим - замечательно осмелел народ, что думает, то и говорит...
Женщина, почесывая одной рукой под мышкой, другою достала из кармана конфету в яркой бумажке и подала мужу.
– На-ко, пососи! Наверно, уж хочется курить-то? Вон как дымят, совсем - трактир.
– Не трактир, а - решето, - сказал в ухо ей остроносый человек. Насыпаны в решето люди, и отсевается от них глупость.
Говоря, он тоже смотрел на Самгина, а соседка его, сунув и себе за щеку конфету, миролюбиво сказала:
– Без глупости тоже не проживешь...
– С этого начинаем, - поддержал ее муж. В соседнем отделении голоса звучали все громче, торопливее, точно желая попасть в ритм лязгу и грохоту поезда. Самгина заинтересовал остроносый: желтоватое лицо покрыто мелкими морщинами, точно сеткой тонких ниток, - очень подвижное лицо, то - желчное и насмешливое, то - угрюмое. Рот - кривой, сухие губы приоткрыты справа, точно в них торчит невидимая папироса. Из костлявых глазниц, из-под темных бровей нелюдимо поблескивают синеватые глаза.
"Человеку с таким лицом следовало бы молчать", - решил Самгин. Но человек этот не умел или не хотел молчать. Он непрощенно и вызывающе откликался на все речи в шумном вагоне. Его бесцветный, суховатый голос, ехидно сладенький голосок в соседнем отделении и бас побеждали все другие голоса. Кто-то в коридоре сказал:
– Жизнь - коротка, не поспеешь дом выстроить, а уж гроб надобно!
Остроносый тотчас откликнулся:
– Вам бы, купец, не о гробах думать, а - о торговом договоре с Германией, обидном и убыточном для нас, вот вам - гроб!
За спиною Клима бас обиженно прогудел:
– Мыслители же у нас - вроде одной барышни: ей, за крестным ходом, на ногу наступили, так она - в истерику: ах, какое безобразие! Так же вот и прославленный сочинитель Андреев, Леонид: народ русский к Тихому океану стремится вылезти, а сочинитель этот кричит на весь мир честной - ах, офицеру ноги оторвало!..
Остроносый встал и, через голову Самгина, крикнул:
– За "Красный смех" большие деньги дают. Андреев даже и священника атеистом написал...
Локомотив свистнул, споткнулся и, встряхнув вагоны, покачнув людей, зашипел, остановясь в густой туче снега, а голос остроносого затрещал слышнее. Сняв шапку, человек этот прижал ее под мышкой, должно быть, для того, чтоб не махать левой рукой, и, размахивая правой, сыпал слова, точно гвозди в деревянный ящик:
– Там, в столицах, писатели, босяки, выходцы из трущоб, алкоголики, сифилитики и вообще всякая... ин-теллиген-тность, накипь, плесень -
Вырвав шапку из-под мышки, оратор надел ее на кулак и ударил себя в грудь кулаком.
– Я объехал всю Россию и вокруг, и вдоль, и поперек, крест-накрест не один раз, за границей бывал во многих странах...
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина, двигаются брови. Кожа лица его не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
– Всё оговорили, всё охаяли! Сочинители Россию-то, как ворота дегтем, вымазали...
– К-клев-вета!
– заикаясь, крикнул маленький читатель сатирических журналов.
Оратор махнул в его сторону мохнатым кулаком.
– Свобода мысли! Ты, дьявол, мысли, но - молчи, не соблазняй...
– Верно!
– крикнули из коридора, но кто-то засмеялся, кто-то свистнул, а маленький курносый, прикрыв лицо журналом, возмущенно выговорил:
– К-ка-ккая и-и-ерунда!
– Честно говорит, - сказал Самгину рябой.
– Веди себя - как самовар: внутри - кипи, а наружу кипятком - не брызгай! Вот я - брызгал...
– В сумасшедший дом и попал, на тци месяца, - добавила его супруга, ласково вложив в протянутую ладонь еще конфету, а оратор продолжал с великим жаром, все чаще отирая шапкой потное, но не краснеющее лицо:
– Народ свободы не требует, народ у нас - мужик, ему одна свобода нужна: шерстью обрастать...
– Д-для стрижк-ки?
– спросил читатель сатирических журналов, - тогда остроносый, наклонясь к нему, закричал ожесточенно и визгливо:
– Да-да, для этого самого! С вас, с таких, много ли государство сострижет? Вы только объедаете, опиваете его. Сколько стоит выучить вас грамоте? По десяти лет учитесь, на казенные деньги бунты заводите, губернаторов, министров стреляете...
– Нашел кого пожалеть, - громко сказали в коридоре, и снова кто-то свистнул.
– Я - не жалею, я - о бесполезности говорю! У нас - дело есть, нам надобно исправить конфуз японской войны, а мы - что делаем?
Самгин подумал о том, что года два тому назад эти люди еще не смели говорить так открыто и на такие темы. Он отметил, что говорят много пошлостей, но это можно объяснить формой, а не смыслом.
"Конечно, и смысл... уродлив, но тут важно, что люди начали думать политически, расширился интерес к жизни. Она, в свое время, корректирует ошибки..."