Жизнь моя
Шрифт:
Акилиан был вне себя.
— Нет-нет-нет! — воскликнул он. — Я думал не о себе! Я думал о тебе! О последствиях для тебя!
Он снова встретился с взглядом серых глаз, но в этот момент они были удивительно далеки.
— Что касается меня, я знаю о последствиях.
В обычное время Акилиан и не посмел бы противоречить. Но это был не обычный разговор.
— Но, генерал, — сказал он с несчастным видом, — так ли это на самом деле? Вчера ты наказал Фабиана — за письмо! Как, ты думаешь, это воспримет Октавиан? Ты один из самых близких ему командиров! Я знаю, он восхищается тобой, но…
К его замешательству, тень улыбки мелькнула на губах генерала.
— О, я совершенно уверен, что не защитит!
— Будет суд. Тебя приговорят. Ты будешь…
— Суда не будет.
Генерал говорил с такой спокойной уверенностью, что Акилиан моргнул. Потом до него дошло. Его челюсть отвисла.
— Я собираюсь следовать здравому смыслу, — сказал генерал раздраженно. — Останься я в живых — меня принудят выдать, куда они ушли, и тогда вся затея будет бесполезна, ведь так?
— Но они не смогут заставить тебя говорить. Ведь ты…
— Ох, смогут. В моем возрасте остается очень мало иллюзий, и меньше всего я надеюсь на себя самого… Я сомневаюсь, что я проявлю под пытками большую силу духа, чем любой другой человек.
— Но… но что случится?
Генерал провел ладонью по лицу. Внезапно он стал опустошенным. Мужчина сорока шести лет, проживший суровую и часто опасную жизнь. Теперь он вплотную стоит перед реальностью неизбежной смерти.
— Думаю, большее, на что я могу надеяться… что мне будет дозволено вернуться в поместье и закончить все там… благородным образом, моей собственной рукой. Думаю, он мог бы даровать мне это.
«Да, — сказал он про себя, — думаю, он мог бы».
— Если не ради моих стихов, — добавил он вслух, искоса взглянув на Акилиана, — то ради чести моей семьи. Тебе ведь известно, что семья очень важна для нашего вождя.
Адъютант никогда не слышал до сих пор, чтобы генерал говорил о семье. Он робко задал вопрос, велика ли она.
Улыбка генерала превратилась в усмешку, которая была совсем мальчишеской.
— Боюсь, не такая большая для создания династии! Пожилая сестра, которую я не видел годами, и два тупоголовых племянника, которых я не люблю и которые, несомненно, отплачивают мне тем же. — Он помолчал. — Но как будет хорошо вернуться обратно в мою долину! У меня там мало места, но оттуда открывается прекрасный вид на реку. И дерево дикой груши растет у террасы. — Он прервался, глаза стали отстраненными, вспоминающими. — Ах, видел бы ты желтый ракитник в это время года! Холмы словно охвачены пламенем!
— Знаю, — отозвался Акилиан. — Я сам из Немауса.
— Правда? — генерал выглядел довольным. — Хорошо, тогда ты знаешь, о чем я.
Между ними повисла тишина.
Акилиан вертел в руках свой кубок. Он не мог поверить в происходящее. Нелепо, но он чувствовал, что вот-вот заплачет.
Генерал постучал пальцами по столу.
— Это была бы не самая плохая смерть, знаешь ли. — Фраза звучала почти умиротворенно.
— Я вообще не вижу, почему ты должен умирать! — возразил Акилиан. Он редко поддавался гневу. Но сейчас он был в ярости. Он говорил себе, что это из-за того, что он теряет талантливого командира, который оскорбил его чувство порядка.
Но
— Почему-то, Марк, — сказал он с мягкой усмешкой, — я доверяю тебе больше, чем нашему мягкосердечному Фабию, если ты не возражаешь.
Акилиан почувствовал, что краснеет.
Генерал смеялся. Он действительно смеялся.
— Не могу я понять ничего этого! — разразился Акилиан. — Ты можешь хотя бы сказать — почему?
Генерал изучал его.
— Возможно, могу. Да, я думаю, я обязан тебе это сказать.
Он снял кольцо и крутил его в пальцах. Это была тонкая александрийская работа: зеленый халцедон в виде свивающейся кольцами змеи, которой Акилиан часто восхищался. Змея могла быть символом смерти, возрождения или выздоровления. Он гадал, что это означает для генерала.
— Очень давно, — сказал генерал, все еще разглядывая кольцо, очень близкий мне человек нанес мне обиду. Я так и не понял, почему он это сделал. И до сих пор не понимаю. — Он нахмурился. — А теперь я не буду пытаться понять. Это сделано — и не о чем говорить.
Акилиан догадался, что речь идет о женщине, возможно, о Ликарис его стихов. Но поскольку генерал, казалось, избегал называть ее прямо (наверняка, чтобы защитить ее, если она еще жива и еще замужем), он решил держать свои догадки при себе.
— Последние тринадцать лет я провел в озлоблении, — продолжал генерал, — пытаясь ненавидеть других, но в итоге возненавидев себя. — Он покачал головой. — Возможно, в этом все дело. Не знаю. Но вчера, совершенно неожиданно, мне был дан шанс… все исправить. Я надеюсь… Или хотя бы исправить в той степени, в какой это возможно, спустя столько времени.
Он взглянул на Акилиана, и свет его глаз нельзя было вынести.
— Видишь, Марк. Я встал перед выбором: или я отменяю данный тебе приказ, и, когда мы завершим осаду, я возьму меч и убью пленников собственной рукой, или приказ останется в силе. — Уголок его рта приподнялся. — Вот так. Не такой уж тяжелый выбор, в конце концов.
Глава 28
Ля Бастид, 16 марта, настоящее время
Ты не должен был сюда приходить, думал Патрик, наклоняясь через перила моста и глядя в струящиеся темно-зеленые воды реки. Это нечестно по отношению к Нериссе. И к Антонии. Черт, это нечестно даже по отношению к Дебре, хотя, с тех пор как ты из-за нее оказался здесь, все здорово усложнилось.
Он провел рукой по лицу. Первые приступы головной боли отдавались в черепе. Был четверг, пять вечера, уже смеркалось. Он поднял воротник, чтобы защититься от ветра, и направился к мельнице.
Он не ходил этой дорогой долгие годы и забыл, как ненавидит это место. Он никогда не мог подумать о мельнице, чтобы не оживить воспоминаний о том, как он летел сломя голову вдоль реки, к телефону. Панику, когда он понял, что не знает номера «скорой помощи». Боль в руках и на лице. Тот сладкий липкий запах, забивающий ноздри.
Как Антония это выдерживает?
Маленький разбитый «ситроен» стоял во дворе, на кухне горел свет, но, когда Патрик постучал у двери, никто не откликнулся. Он осторожно вошел внутрь. Никого не было.