Жизнь моя
Шрифт:
Снова что-то мелькнуло в ее памяти. И снова ускользнуло от нее.
Зазвонил телефон. Она ожидала услышать на автоответчике голос Нериссы. Но это была не Нерисса. Это был Патрик.
— Антония, это я, возьми трубку.
Она схватила ее.
— Привет.
— Привет. — Пауза. — Как дела?
— Прекрасно. В самом деле, очень хорошо.
— Твой голос звучит возбужденно.
— Я на подходах к чему-то. Кажется, в самом деле…
— Это замечательно! — Ей слышалась улыбка в его голосе.
— Ох, пока не забыла, — начала она, боясь все испортить. — Звонила Нерисса. Я не
— Я его получил, она звонила сюда некоторое время назад.
Наступило неловкое молчание. Антония гадала, зачем он позвонил.
— Антония, — начал он.
— Да?
— Я… послушай. Сегодня вечером я встречаюсь с Панабьером в «Бар-Табак». Каждую пятницу он навещает жену на кладбище. Понятное дело — старик грустит, так что, когда я бываю поблизости, мы выпиваем. Я подумал: не захочешь ли ты присоединиться?
— Я? — глупо спросила она.
— Да.
— Ох… А он захочет, чтобы я там была?
— Конечно, почему нет?
— Не думаю, что я нравлюсь ему.
— Ну, перестань… Хотя… я имею в виду… может, это не очень удачная идея?..
— Нет-нет. Отчего же!
— Хорошо. Я приеду около семи и захвачу тебя. Кажется, я забыл показать тебе, как отключать отопление.
Он не забыл, но она не чувствовала необходимости обращать на это внимание.
— …Я забыл показать тебе, как отключать отопление, — сказал Патрик, стоя в кабинете спиной к Моджи.
Днем раньше, когда сломался его факс, он освободил место для своего лэп-топа на столе ее матери. Сейчас она понимала, что факс не был сломан. Он сказал так только потому, что знал: она расстроится, если он упомянет Антонию.
Она стояла в дверях, наблюдая за ним. Он склонился к окну, глядя на беспорядок крыш Ля Бастид внизу.
— Конечно, — сказал он в свой мобильник. — Встретимся около семи.
Моджи отошла от двери и встала в коридоре, затаив дыхание. Она слышала, как он кладет трубку и возвращается к столу. Она слышала скрип стула, когда он садился. Но она не слышала ни скрипа ручки, ни щелканья клавиатуры. Он, должно быть, смотрел в пространство, думая об Антонии.
Внезапно она поняла. Он был влюблен в Антонию. Всегда был. Они полюбили друг друга двенадцать лет назад, и Майлз узнал об этом.
Мысль о том, что Патрик любит Антонию, ранила ее ужасно, гораздо сильнее, чем мысль о Нериссе.
Она вспомнила свою жалкую маленькую мечту и должна была заткнуть кулаком рот, чтобы удержаться от крика. Как она могла вообразить, что у нее есть шанс?
Молча она прошла на кухню, взяла три тюбика «Веn & Jerry» из холодильника и пошла наверх, в свою комнату. Она заперла дверь и прислонила подушку к стене. Она двигалась осторожно, поскольку чувствовала себя так, словно была сделана из стекла и могла рассыпаться на миллион кусочков.
На полу у матраса лежала книжка в мягкой обложке по уходу за кожей, купленная ею в Мазерансе позавчера. Желтыми закладками были отмечены рекомендации, которые она отметила, чтобы попробовать. Это хлестнуло ее как оскорбление. Слава Богу, что никто этого не видел. Если бы кто-нибудь обнаружил эту книжонку, она бы убила себя.
Моджи свернулась на матрасе и, открыв
Ее мать никогда ему не простит. Это будет конец. И она, Моджи, останется с матерью, которая на нее зла, и ей никогда больше не увидеть Патрика. Боль была такой, что у нее дыхание перехватило. Мрачно она продолжала со вторым и третьим тюбиком.
Это был первый теплый весенний вечер, и, будто празднуя, полдеревни заполняло «Бар-Табак». Воздух был пропитан ароматом свежемолотого кофе и дымом самокруток. Аромат влажной листвы исходил от грязных ботинок. Все столики были заняты.
Патрик, пытаясь дозвониться по мобильному в свою Палату, за шумом едва слышал своего клерка. Что-то связанное с заседанием по Андерсону, невыполнимые сроки для основных аргументов. Так что же нового?
Слушая клерка, он спрашивал себя, зачем ему понадобилось приглашать Антонию, когда это не поможет им снова встретиться. Слишком много воды утекло. Сейчас уже слишком поздно что-то менять. И было бы нечестно пытаться.
На другом конце стола Антония спрашивала месье Панабьера, почему его жена назвала пони Ипполитом. Удивительно, но старик рассказывал ей. Как и раньше, он был в своем зеленом парике, залихватски сдвинутом набекрень, в импозантно расстегнутом бирюзовом кардигане.
Она смотрела на его губы, поскольку каталанский акцент старика становился все более неразборчивым после очередного обращения к бутылке. Ее лицо раскраснелось, нижняя губа была закушена. Патрик подумал, что она выглядит необыкновенно. Как жрица на критских фресках. Волнение всегда делало ее такой.
Патрик отчаянно надеялся, что ее исследования приведут к тому, чего она добивается, но это казалось слишком сложной задачей, и он не мог вообразить, каким образом это может случиться. Она говорила ему об этом, пока они ждали месье Панабьера. Он не мог понять всего, но уловил, что она откопала какие-то свидетельства, доказывавшие, что в 40 году до P. X. некто устроил побег республиканцев из осажденного города.
— И я могу поклясться свей карьерой, — сказала она, откидывая назад упругие черные волосы — это движение он хорошо помнил, — что человек, стоявший за этим, был Кассий.
Он прочистил горло.
— Как ты узнала, что это был он?
Она развела руки, словно ответ был написан в воздухе.
— Это не лишено смысла по сотне причин. Он был там, он командовал одним из подразделений и, в конце концов, предложенный план как нельзя больше соответствовал тактике, которой он придерживался. Фронтинус называл его «смелым и хитрым»: задействовать шпионскую сеть осаждающей армии. Кроме того, он знал город как свои пять пальцев, он бывал там перед Гражданской войной и легко мог в нем ориентироваться. И если Ликарис была в городе, он бы перевернул небо и землю чтобы найти ее. Он не мог оставить ее умирать. Только не Кассий! И есть еще одна вещь, указывающая на это, — удивительно приподнятый тон последнего стихотворения.