Жизнь с моей сестрой Мадонной
Шрифт:
Шоу продолжалось. Боль становилась невыносимой, но я стоически все выдерживал, не догадываясь, что мои страдания скоро будут вознаграждены. Мой стоицизм оценил другой танцовщик, Рассел. Я еще раньше обратил на него внимание, но мы никак не пересекались. В тот же вечер я со своими переломанными пальцами стал героем дня. Когда мы с Расселом переодевались в гримерке, собираясь отправиться в душ, он неожиданно остановился и поцеловал меня.
Сначала я был поражен, а потом расслабился и постарался продлить это мгновение. Рассел все еще обнимал меня, когда щелкнул замок, и дверь гримерки распахнулась. Мы быстро
Вскоре после этого Рассел пригласил меня к себе домой, когда его мать ушла спать. Сначала мы смотрели вместе телевизор. Потом его рука коснулась моей. Он потянулся ко мне.
— Ты хочешь заняться этим здесь? Даже не думай! — сказал я.
Возмущенный, ничего не соображая, я вскочил, привел одежду в порядок и отправился домой, страстно желая узнать, где и когда можно этим заняться.
Время тянулось медленно. Я окончательно осознал свою гомосексуальность. Девственность я потерял на заднем сиденье золотистого «Датсуна» Рассела. Как-то вечером в автомобильном кинотеатре мы сидели в машине вдвоем. Он нажал на рычаг, сиденье откинулось... Так все и произошло.
По странному стечению обстоятельств Мадонна тоже потеряла девственность с парнем по имени Рассел, и тоже на заднем сиденье автомобиля. У нас оказались не только почти идентичные гены, но и одинаковая судьба. Впрочем, если верить ей, она все же меня превзошла, — у нее все произошло в «Кадиллаке», а не в «Датсуне».
Я наконец-то смирился с тем, что я — гей, и даже начал находить в этом удовольствие. Впрочем, не настолько сильное, чтобы сообщать о нем всем и каждому. Я не сказал ничего даже Мадонне. Свою связь с Расселом я хранил в строжайшей тайне, особенно от членов семьи.
Через несколько недель родители ушли ужинать в ресторан. Мы с Расселом спустились в подвал, в старую спальню моего старшего брата, полагая, что уж там-то нас никто не увидит. В спальне было гораздо удобнее, чем на виниловом сиденье моего старого «Доджа» или расселовского «Датсуна». Мы сняли одежду и устроились на кровати. Нам было настолько хорошо, что мы не услышали шагов на лестнице.
Через несколько секунд в спальню вошла моя сестра Meлани. Она замерла в дверях, широко раскрыв рот от удивления. Ее лицо было абсолютно белым, как седая прядь в ее волосах.
Она сразу же бросилась наверх.
Не повезло!
Мы с Расселом быстро оделись. Я попросил его остаться в подвале.
Я поднялся наверх и лицом к лицу столкнулся с Марти, главным мачо в семействе Чикконе.
Он дал мне пощечину и заорал:
— Что это ты, черт побери, тут делаешь? Ты что, чертов гомик? Гомик, да?
Долю секунды я думал, что делать, и в конце концов решил признаться — и будь что будет.
— Да, я гомик, Марти, — сказал я. А потом с самым важным видом, на какой в тот момент был способен, добавил: — Что ты собираешься сделать? Надрать мне задницу?
От
— Именно за тем я и пришел, — сказал он.
Наступила пауза. Я молча попрощался со своей привлекательной, как мне казалось, внешностью.
— Но делать этого не буду, — наконец добавил он.
Марти поднялся наверх, и на этом все кончилось.
По крайней мере, мне так показалось.
Перенесемся в Чикконе-Вайнъярд, Траверс-Сити, штат Мичиган. Два года назад мы отмечали семидесятипятилетие нашего отца. Я сидел на веранде. Ко мне подошел Марти и сказал: Мне нужно извиниться перед тобой.
Я сразу же вспомнил тот вечер в нашем подвале.
Тебе не за что извиняться.
Нет, я должен.
— Ради бога, не надо. Все хорошо, все в порядке. Марти не собирался отступать.
— Я сожалею о том, что сказал, но мне не понравилось то, что ты стал геем. Извини, что я был такой задницей.
Если говорить о Марти, то так оно и было на самом деле.
К 1980 году я принял радикальное решение. Занятия антропологией могут подождать. И профессиональное фехтование тоже. Я окончательно решил стать танцовщиком. Отца мое решение не порадовало. Впрочем, он не сердился и не ругал меня. Я знал, что несмотря ни на что он хочет, чтобы я был счастлив.
И я отправился в пригород Детройта. Я работал в сэндвич-ном баре, а параллельно танцевал в труппе Мэри Виндзор «Харбингер».
Больше года я был танцором в «Харбингере». За это время я очень многое узнал о современном танце. Я открыл для себя Элвина Айли, Кэтрин Данхэм, новые и необычные танцевальные стили.
Однако на Мадонну мои достижения впечатления не производили.
Как-то раз она позвонила и сказала:
— Кристофер, если ты действительно хочешь стать танцовщиком, тебе нужно перебраться в Нью-Йорк.
Я знал, что она права, но не понимал, готов ли переехать в город Большого Яблока.
Чувствуя мое искушение, сестра-сирена продолжала:
—Приезжай в Нью-Йорк. Ты можешь поселиться в моей квартире. Я тебя со всеми познакомлю и буду заниматься вместе с тобой. Я приму тебя в нашу группу.
Через пару дней я сложил вещи в большой зеленый вещмешок и отправился в Изумрудный город, где меня с распростертыми объятиями ожидала добрая ведьма Глинда. По крайней мере, я так думал.
Как мы договорились, я прилетел в аэропорт имени Джона Кеннеди и взял такси до города. Водитель высадил меня за несколько кварталов от того места, где жила Мадонна, поэтому мне пришлось пройтись пешком. Стояла поздняя ночь. Когда я добрался до довоенного здания на углу Западной 94-й и Риверсайд, где жила Мадонна, спина моя страшно ныла от тяжеленного вещмешка. Переполненный радостными ожиданиями и возбуждением, я нажал на кнопку звонка.