Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом
Шрифт:
Это было только началом его экспериментов; идея родилась из рассказов о Неде Келли, разбойнике, который подобно призраку передвигался в броне, пока полиция безуспешно вела по нему стрельбу. Министерство боеприпасов в принципе согласилось, отметив, что, возможно, ему будет доверен один секрет.
В тот момент он работал над историей британской кампании во Франции и Фландрии в дополнение к речам и статьям, о которых его просило правительство. Его источниками информации для этой истории были командиры-генералы, снабжавшие его необходимыми деталями.
Пока в его кабинете накапливались массы деталей (его
К вечеру Восточное побережье накрывала тьма, которая распространялась вглубь. Над Англией зависал шестисотфутовый «цеппелин», который летел настолько медленно, будто оставался совсем неподвижным, и шипел своим газовым баллоном подобно гремучей змее?
«Полдюжины здоровых суфражисток, — ворчал он, — наделали бы не меньше вреда». А в «Политике убийства» писал: «С военной точки зрения политика идиотская; невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».
Если он ненавидел противника за хладнокровное, расчетливое, с улыбкой применение методов террора, то все-таки не мог не видеть перспективы. Самые характерные для него слова он высказал в «Великом германском заговоре», где обратился к тем, кто в 1911 году были его друзьями во время автопробега курфюрста Генриха.
«Удачи вам, граф Кармер, и неудачи вашему полку! Того же самого и вам, маленький капитан Тюрк, самой большой удачи и горя вашему крейсеру!»
Он не захотел присоединяться к взрыву шпиономании. Он защищал группу пожилых иностранцев, попавших в беду и оставшихся без денег, за что его обвинили в прогерманской позиции. На одной из своих лекций в Лондоне о войне, на которой его представил лорд Холдейн, Артура взбесило то, что Холдейн был встречен несколькими выкриками «Предатель!» из зала из-за того, что он будто бы сочувствовал немцам. И сэр Артур никогда не переставал отдавать должное создателю Территориальной армии. «Честная игра!» — продолжал он утверждать, хотя никто лучше Конан Дойла не знал, что могли подумать об этом творцы немецкой военной политики.
«Война — это вовсе не большая игра, мои английские друзья, — такие слова вкладывает он в уста капитана Сириуса в «Опасности!». — Достижение превосходства требует отчаянных усилий, и надо иметь голову, чтобы найти слабые места противника. Не вините меня, если я обнаружил такие места у вас».
Дело не в том, чтобы винить, но хочется изо всех сил ударить по этому ухмыляющемуся лицу.
«Представьте себе, — писал он в третьей главе своей истории, — эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». И он бесстрастно пересказывал германские триумфы 1914 года. «Я не знаю, где в истории можно найти такой непрерывный ряд побед».
Он написал это летом 1915 года и в то же время продолжал свою историю, пока союзники терпели неудачи.
«Это невероятно», — бормотали даже те, кто был в курсе дела.
Это было нереально. Это было не их миром. Они не могли представить себе людей, разорванных на такое количество клочков, прочувствовать потери, вставшие комом в горле. «Где наши мертвые? — начали они спрашивать. — Где наши мертвые?»
Одна мать, которая потеряла сына, выразила это такими словами. «Он находился там, — писала она, — а потом разорвался снаряд. И от него ничего не осталось, даже похоронить нечего».
В конце августа «Интернэшнл Сайкик газетг» обратилась к ряду видных мужчин и женщин с вопросом: «Что вы можете сказать в утешение тем, кого постигло горе? Как вы можете им помочь?» Пришло более пятидесяти ответов. Самым коротким из них был ответ Конан Дойла: «Боюсь, мне нечего сказать. Только время станет лекарем».
В войну вступила Италия. Тяжелые бои шли на Балканах. Черным концом года стал провал всей британской экспедиции в Дарданеллах. Она провалилась лишь из-за отсутствия поддержки, провалилась на фоне болезней и резни. Когда ушел последний эвакуационный корабль, он оставил за собой только пламя горящих припасов, которое освещало покинутый пляж в Галлиполи.
«Боюсь, мне нечего сказать. Только Ьремя станет лекарем».
Когда это короткое заявление было опубликовано в «Сайкик газетт» за октябрь 1915 года, дело было не в том, что у него не хватало сочувствия к тем, кто потерял родных. Дело было в том, что он испытывал к ним слишком много сочувствия и не мог произносить слова ложной надежды. Мы должны взглянуть и на другое направление мысли, которое наряду со всей его остальной деятельностью владело им с момента начала войны.
Поскольку он ожидал этого, ему не удалось обнаружить никаких сюрпризов в тактике, которая в ней применялась. Громада артиллерии, быстро передвигаемая по железной дороге и маневрирующая на ней, орудия, скрытые от разведывательных аэростатов, необходимость прикрытия — все это он предсказывал еще во времена Англо-бурской войны. Как верно он понимал это в 1913 году, самолеты представляли собой угрозу «как средство сбора информации», но еще не были «достаточно грозными для того, чтобы изменить все условия ведения кампании».
Не будем останавливаться на подводных лодках.
Но огромные масштабы военных действий? Полмира с оружием в руках и другая половина, готовая присоединиться к первой в целях уничтожения. Еще несколько шагов, теперь или в будущем, и все это будет означать истребление рода человеческого.
Было в этом предзнаменование или нет?
Их собственный дом в «Уиндлшеме» представлял собой микромир того, что происходило повсеместно. Первым ушел Малкольм Леки, и Джин, которая так его любила, на протяжении почти пяти месяцев оставалась без вестей о нем, прежде чем они узнали о его смерти. «Господь с тобой, — писал тогда Кингсли. — Тревога ожидания должна быть ужасной».