Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом

Карр Джон Диксон

Теперь двери в полемику были открыты. И до того, как достигнет полной силы и затихнет гром Первой мировой войны, надо сказать несколько слов о последнем периоде жизни Конан Дойла.

Автор этой биографии не приверженец спиритизма. Спиритизм — это не тот предмет, по которому он считает себя компетентным выражать мнение. Но религиозные взгляды биографа, как можно предположить, не должны иметь ни малейшего значения для выполнения его задачи. Он должен пытаться представить, как бы это ни было несовершенно, живой образ единственного человека, о котором идет речь: что он говорил, что он думал, во что он верил.

В этих обстоятельствах

биограф не может выступать с комментариями о будущей жизни, выходя за пределы того, что об этом думал его главный герой. Но ему не запрещается комментировать его жизнь. И необходимо рассмотреть некоторые неверные представления об Артуре Конан Дойле.

Часто даже сегодня мы слышим, как Конан Дойла изображают хорошим человеком, который сбился с пути. Его изображают нам человеком, который страдал от тяжелых потерь, утратил эмоциональное равновесие и цепкость ума и моментально «принял» спиритизм подобно тому, как старая дева принимает готовые лекарства.

«Что бы сказал на это Шерлок Холмс?» — восклицают некоторые.

Что ж, давайте посмотрим. Давайте попробуем изучить его в период между началом войны в 1914 году и его публичном объявлении о своей вере в 1916 году.

Тех, кто читал об этом периоде, не понадобится убеждать в том, что он пришел к спиритизму не с завязанными глазами. Он изучал этот предмет на протяжении почти тридцати лет, прежде чем принял решение. Да, он страдал от тяжелых утрат, — но не роковых, — и он глубоко чувствовал агонию переживавшего хаос мира. Поэтому закономерен вопрос: повлияла ли война на его решение? Превратила ли она его в помешанного мистика, легковерного и неспособного видеть реальность?

Давайте проведем проверку практической жизнью. Эта же самая война, в которой гибли люди, разожгла страсти, деформировала зрение, омрачила рассудок, лицом к лицу столкнула страну с новыми угрозами и неопробованным опытом владения оружием. Поэтому мы можем проследить за делами и словами Конан Дойла (так же, как могли бы проследить за делами кабинета министров) и взять на заметку то, что он тогда говорил.

О германской армии в то время, когда убивали его близких: «Представьте себе эту замечательную сцену победы, которая известна по всему отечеству как «великое время». О солдатах: «Голову надо защищать каской, подобной той, которую разработали французы». О моряках:

«Неужели действительно невозможно придумать что-то такое — хотя бы надувной резиновый пояс, — чтобы дать им шанс в воде?» О воздушных налетах: «Невозможно представить себе ничего такого, что в большей степени стимулировало бы и укрепляло национальное сопротивление».

Видите ли вы здесь какие-либо признаки эмоциональной неуравновешенности? Это что, сумасшедший, который сквозь туман гонится за исполнением своих желаний? Мог ли человек, который предвидел такого рода оружие, стать лишенным рассудка от последствий его применения?

Вот об этом мы должны помнить, когда кто-то вопит: «О, он был легковерен». Был ли? По всем имеющимся свидетельствам, относящимся к тому же 1916 году, он никогда не обладал более острым умом и ярко выраженными способностями. Парапсихологический опыт был интимным личным напоминанием, о подлинности которого мог судить только он сам. Может быть, он был прав в том, что касается спиритизма. Возможно, был не прав. Но никто не может сказать, что он был не прав в отношении чего-либо еще.

Поэтому в том, что касается

парапсихологии, давайте соглашаться или не соглашаться, но соблюдайте чувство пропорции. В этом человеке было нечто большее, чем жизнь: какое-то качество, выходящее за пределы рыцарского Духа, какие-то яркие проявления, не поддающиеся анализу. Вы можете это почувствовать. Вы можете это почти потрогать. Но в то же время это невозможно выразить словами человеку земному (подобному биографу).

В любом случае история продолжается. Прежде чем говорить о том, во что он верил и почему он в это верил, мы находим его, когда он недавно вернулся из поездки по фронтам войны. В июле 1916 года в «Уиндлшеме» не было нужды в особой тишине или направлении ветра, чтобы слышать грохот канонады, возвещавшей о битве при Сомме.

Он уже кое-что видел из того, что происходило за пределами пролива, куда министерство иностранных дел отправило его в инспекционную поездку. В каске, защищающей от шрапнели, под палящим солнцем он спотыкался и скользил в траншеях, добираясь до британской линии фронта. Это было в период затишья, нарушаемого иногда грохотом орудий. Он мало что нашел на линии фронта, за исключением смрада трупов, исходившего из-за ржавой проволоки, и одной или двух пуль снайпера. Ожидание, настороженность держали в напряжении всю эту местность, в воздухе висели аэростаты, пб форме напоминающие колбасы.

«Артур, — писала Джин Иннесу 28 мая, — сегодня утром ходил на ленч с сэром Дугласом Хэйгом. Во время его визита мы загрузили его делами, но, я думаю, ему было интересно, и он говорит, что хорошо спит».

Хэйг, который заменил сэра Джона Френча на посту главнокомандующего, оказался человеком впечатляющим, хотя и не очень веселым. Посетитель лучше всего запомнил мелкие детали: ворон, копошащихся в отбросах в воронках из-под снарядов, момент на Шарпенбурге, — как бы это удивило его двадцать лет назад! — где он склонил голову в молитве. С разрешения главнокомандующего Кингсли прибыл на линию фронта, чтобы встретиться с ним. Они гуляли и разговаривали кое о чем, у Кингсли было загорелое лицо, он широко улыбался.

«Скоро будет большое наступление», — говорил Кингсли. Англо-бурская война казалась такой отдаленной.

На итальянском фронте — министерство иностранных дел хотело, чтобы Конан Дойл создал рекламу итальянцам и поддержал их, — Италия была заперта в противостоянии с Австрией, столкнувшись с той же проблемой: как пройти сквозь пулеметы и проволочные заграждения. Он видел остатки древних построек в Триесте, стены которых были исписаны мелом: «Триест или смерть!» Начались мощные воздушные налеты. Как-то его чуть не убило взрывом снаряда: «Не говорите мне, что австрийцы не умеют стрелять». Большую часть времени он чувствовал себя обновленным и беспечным, отчасти из-за того, что опять был в действии, и отчасти из-за осознания того, что миру будет рассказана большая правда.

Но его донимала давняя бессонница. В полудреме в гостиничном номере ему казалось, что в голове все время звенит слово: Пиаве, Пиаве, Пиаве. Почему Пиаве? Он только смутно помнил, что это название реки где-то далеко в Италии. Тем не менее он записал его и показал друзьям; оно вертелось у него в голове, когда по возвращении в Париж он вышел из поезда и военный полицейский в красной фуражке сообщил ему плохую весть:

«Лорд Китченер, сэр. Утонул. — И добавил: — Слишком много болтовни в этой войне».