Жизнь сэра Артура Конан Дойла. Человек, который был Шерлоком Холмсом
Шрифт:
Пиаве! Конан Дойл, глядя на военные карты в своем кабинете, вспомнил, как в итальянской гостинице за восемнадцать месяцев до этого слово «Пиаве» эхом проносилось в его голове. «Любопытно, — подумал он, — я не мог претендовать на предвиденье».
Но и это прошло. К Рождеству Людендорф приказал вывезти миллион немецких войск из России и весной перебросить их на Западный фронт.
Это были скудные дни в «Уиндлшеме», где лорд Нортклифф или сэр Флиндерс Петри некогда угощались обедами, состоявшими из восьми блюд. В дополнение к нормированию продуктов Конан Дойл посадил семью на половину официального пайка.
Пополневший лицом, морщивший лоб в моменты сосредоточенности,
Тем не менее все эти тяжелые дни в его глазах сохранялся озорной огонек. Единственной передышкой для него были игры в индейцев, которые он устраивал для мальчиков, а маленькая Лена Джин называла себя Билли и, как только научилась писать, стала подписывать свои записки «твой любящий сын», и он устраивал эти игры в индейцев настолько здорово, что Адриан стащил у папы револьвер и начал стрелять настоящими пулями у осажденного вигвама.
И он никогда не переставал гордиться своим участием в создании местных добровольческих сил, первоначально Внутренней гвардии, военным достоинствам которых он посвятил стихи, которые в общем-то задумывались как не слишком героические.
А дисциплина? Что ж! «Равнение направо!» — они вскричали, Когда прошли мы дверь тренировочного зала; Потом покинули его — и так маршировали, кося глазами, От трех до полчетвертого.Кингсли, как казалось, тоже был в безопасности. Хотя он и жаждал вернуться к активной службе, медицинская комиссия не пропустила его, и в том судьбоносном 1918 году его списали по состоянию здоровья.
Генерал-адъютант Иннес Дойл продолжал писать с фронта бодрые письма, но это давалось ему с трудом. Потому что весной 1918 года вся немецкая военная мощь предприняла попытку прорыва и едва не преуспела в этом.
«Прижатые спинами к стене и с верой в справедливость нашего дела…»
Хэйг остановил тотальное наступление на британцев, тогда как Людендорф направил против французов и англичан подавляющую мощь. Все лето шли ошеломляющие бои, число потерь достигло огромных размеров, а немцы вновь были недалеко от Парижа. Один момент измученные французы не могли забыть: бесконечные грузовики с американцами — молодыми, полуподготовленными, но полными жажды борьбы, что столь знакомо французам, — внезапно наводнили дороги, ведущие к Шато-Тьерри.
Нет нужды говорить о том, как они продвигались; неся потери, к Шмэн-де-Дам в 1918 году. Забудем об этом. Даже Верховное командование союзников и военные кабинеты не догадывались о том, что после 8 августа Германия была близка к изнеможению. За это все еще надо было молиться, когда ближе к концу сентября Конан Дойл побывал в австралийском секторе фронта в качестве гостя сэра Джозефа Кука, министра военно-морских сил Австралии. Бои шли с переменным успехом, траншеи были взорваны, проволочные заграждения разрушены. Сидя на выведенном из строя танке в пятистах ярдах от места боя и слыша грохот орудий, походивший на хлопанье дверьми, он смотрел вниз с заросшего хвойными деревьями склона, похожего на Хиндхед, и наблюдал за американо-австралийской атакой в районе Гинденбурга.
«Ты не думаешь, — спросил он Иннеса,
«Ради Бога, продолжай, — ответил ему брат. — Это как раз то, что нужно».
Осенние дожди, наступление эпидемии гриппа обрушились на них после прорыва линии Гинденбурга. Как бы ему ни нравились австралийцы и как бы он ни восхищался ими, в некотором роде походившими на американцев, он сказал их большой толпе, собравшейся вокруг него, чтобы вспомнить, — а вспомнить было что! — что семьдесят два процента военнослужащих и семьдесят пять процентов потерь составляли солдаты из Англии. Над головой жужжал самолет, лил дождь.
Неужели все почти закончено? Возможно ли это?
Вечером накануне его отъезда на Австралийский фронт в город, чтобы повидать его, приехала Джин. Они остановились в отеле «Гровнер». Эти двое на протяжении многих лет любили друг друга, и никогда не любили друг друга больше, чем в мрачные дни. Она, как всегда, боялась его отъезда, боялась, что он не будет о себе заботиться, несмотря на его заверения в том, что он — лицо штатское.
На следующее утро в отель заехал Кингсли. Он знал, что там все еще остается Джин, которая будет беспокоиться и плакать. Он был тактичен и не хотел ее видеть, но он хотел ее утешить. Оставил цветы и записку.
«Что касается его, то я рад, — писал Кингсли, — потому что знаю, что значит для него поехать туда и увидеть, как делают свое дело наши солдаты». Впоследствии Джин всегда хранила эту записку в конверте с надписью: «Последнее письмо, которое я получила от дорогого Кингсли».
К концу октября, когда все противники союзников были смяты, а итальянская армия начала победное наступление от Пиаве, Кингсли положили в больницу с гриппом. Раны, полученные им на Сомме, слишком ослабили его, чтобы сопротивляться болезни. Его отец, который собирался выступить в Ноттингеме на тему спиритизма, получил телеграмму от Мэри, смотревшей за квартирой Кингсли, о том, что он умирает.
Конан Дойл не выдал своих чувств, лишь чуть увлажнились его глаза; он никогда их не выдавал. Он прочитал свою лекцию, говоря себе, что этого хотел бы Кингсли и что так будет лучше.
«Я не обладаю красноречием, у меня нет такой профессии, — часто говорил он. — Но я говорю внятно и говорю не более того, что подразумеваю и могу доказать».
Кингсли умер 28 октября. Всего две недели спустя, когда его отец вновь остановился в отеле «Гровнер», он узнал о Дне заключения перемирия.
Было одиннадцать утра. Сидя в фойе гостиницы, он увидел, как хорошо одетая степенная женщина прошла сквозь вращающуюся дверь и стала медленно танцевать вальс, держа по «Юнион Джеку» в каждой руке. И началась шумиха.
Больше не будет резни, никогда. Больше не будет налетов бомбардировщиков Гота. Как сказал президент Вильсон, мир теперь открыт для демократии. Конан Дойл, выйдя в толпы людей («Я потерял шляпу, — писал он Джин, — или схватил чью-то еще»), увидел, как какой-то штатский в автомобиле отбил горлышко у бутылки виски и высосал все ее содержимое. Как бы ему хотелось, чтобы этого надменного дурака немедленно линчевали.
В «Уиндлшэме», вдали от шума, он вновь осмотрел свой кабинет. На месте была каминная доска с фотографиями и наградами; теперь среди них была фотография Кингсли. Над ними, напротив меньших окон, висел отполированный корабельный колокол с вооруженного траулера «Конан Дойл», который ему подарили только в этом году, когда «Конан Дойл» после продолжавшегося несколько часов боя потопил одну из новых подводных лодок немцев.