Жизнь Юрия Казакова. Документальное повествование
Шрифт:
А камин вышел у меня все-таки великоват, т. е. кубатура самого камина не соответствует сечению дымохода – когда дрова горят дружно, тяга гудит и все в порядке, а когда огонь начинает угасать, то головешкин дым чуть-чуть попадает наружу. Его бы переделать, но как вспомню, сколько грязи было в доме, когда делали, то руки опускаются.
А садовника себе я все-таки найму (если только удастся!) хоть на весну и лето, старикана, ибо одному мне не сладить. Очень уж много работы, и не знаю ничего, а тут, как я убедился, нужно практически поглядеть, как и что, и когда нужно делать и нужно заложить хорошую основу, а тогда уж легче будет, тогда можно самому. Так что твое издевательское отношение к наемному садовнику в данном случае меня не трогает. Если бы только
Приезжай ко мне, милый Шим, париться в бане! Я ее в этом году отделаю так, что художники будут просить разрешения ее рисовать.
Всех тебе благ, поклон Лене [305] . Если смотришь телевизор, то обращай внимание на программу – м. б., скоро пойдет мой телефильм «Голубое и зеленое» [306] , режиссер вроде ничего. Молодой. По фамилии Гресь.
Напиши мне. Сядь вечером у камина или ляг на шкуру (медвежью. – И. К.) и напиши что-нибудь мудрое и поучительное.
305
См. письмо 79.
306
См. письмо 86.
Целую тебя.
Опубликовано в «Звезде» (1990, № 1).
10 февраля 1971. Алма-Ата
Здорово, драматург! От твоего письма по телу моему прошла дрожь, как от женщины. Еще бы! Навоз, тюльпаны, лаванда… Кстати, ты что, ее в ящиках сеешь? И годится ли ее семя, то есть эти лиловые зернышки, так чудно пахнущие, для посева? А то у меня есть два пакета таких – один из Парижа, другой из Румынии. Я бы сеял. Я, знаешь, как Паустовский, люблю лавандовый запах. ‹…› Нет, ты молодец и гений, что пишешь пьесы и выращиваешь тюльпаны, я подлизываюсь к тебе, я хнычу и скулю, с вожделением думая о том миге, когда ты будешь выкапывать и дарить мне негодные саженцы, ибо хороших ты не подаришь, не захочешь расставаться с фотографиями из «Цветоводства».
Зато – фу! – каким провинциальным подмосковным снобизмом веет от остальных твоих рассуждений. «Степи… Что ты мне можешь привезти?» А между тем тут яблони – как дубы! – знаменитейший алма-атинский апорт! Ты небось таких яблоков и не едал. Тут растет все – от винограда до лопухов. А у моего Нурпеисова друг-приятель директор ботанического сада. Этот сад получает семена и саженцы из ста стран мира и во столько же отправляет свои. Я одного только боюсь: как бы не навезти того, что не будет успевать расцвесть и вызреть в нашем сопливом климате. А потом семена семенами, а как быть с саженцами? Если мне дадут машину саженцев – как их доставить в Москву? Как ты смотришь на Золотой корень? Или – на кедр? Они будут расти у нас?
Одним словом, ты отложи на вечерок свою пьесу, сядь и составь мне реестр, чего бы ты хотел из растительного мира – огородного, садового и лесного? Я с этим списком приступлю к ботаническому саду.
Судя по обратному адресу, ты предоставляешь своей лаванде расти в одиночестве, а сам сидишь в Москве?
Представь, я, наверное, надолго пропал для отечественной литературы. Мало того, что я в поте лица тружусь над переводом, мне еще предстоит создать сценарий для двухсерийного фильма по трилогии. Ужас!
К сожалению, не могу похвастать написанными и «завернутыми» рассказами. Только всего и успехов, что фильм, который я делал в Киеве на квартире у одной красивой и ‹…› хохлушки, к которой прямо-таки рвались мужчины и взламывали двери, – фильм этот, как написал режиссер, вышел [307] .
307
Фильм по рассказу «Голубое и зеленое» на Киевской студии им. А. П. Довженко поставил в 1970 году режиссер В. С. Гресь (р. 1939).
308
Казаков был удостоен Дантовской премии в 1970 году. А. А. Ахматова в 1964 году получила на Сицилии премию «Этна Таормина».
Ну, ладно, шутки шутками, а я здорово соскучился по нашим местам и жду не дождусь, когда приеду домой. Будет это, скорее всего в конце марта – как раз время земледельцев. Буду уповать на тебя.
Серьезно, напиши, что бы ты хотел иметь, я постараюсь привезти.
А пока кланяюсь, в надежде, что ты не оставишь меня своими милостями.
Письмо опубликовано в Собр. соч., т. 3, с. 432–433.
15 января 1972. Абрамцево
Милый Шим! Ты небось решил, что я свинья – обещал тебя навестить в больнице и пропал? А я совсем наоборот. 20 сентября скрутила меня такая стенокардия, что очухался я и поехал в Малеевку только в середине ноября. А в Малеевке еще того хлеще. Форменно загибался по пять раз на дню. Руки-ноги холодели, и задыхался, и вкатывали мне разные уколы – до сих пор задница и предплечья чешутся.
И вот как только мне малость полегчало, тороплюсь поздравить тебя с Новым годом и принести к твоему порогу всяческие благие пожелания.
Что-то братец тебя давно не видно и не слышно нигде, и как-то скучно. Мне простительно, я литературу забросил, а вот ты-то что? Почему я твоих афиш не вижу – ведь ты же пьесы писал? И почему твои книжки мне не попадаются? Или я темный и отсталый, и Москва об тебе шумит, а я не слышу?
Что ж, старичок, опять значит скоро весна, посевная, и – все такое, опять мы с тобой будем что-то втыкать в землю – ты методично и планомерно, а я кое-как и поверхностно. Но – все-таки.
Балтер [309] отгрохал себе ранчо за 10 тысяч возле Малеевки. Ранчо его состоит из одной комнаты. Мечтает о переоборудовании чердака под кабинет.
309
См. письмо 74.
Не порушился ли твой сад этой осенью? У нас кругом столько лесу и садов поломало – прямо как после тунгусского метеорита. За одну ночь столько снегу навалило, что я по участку ходить в сапогах не мог, черпал голенищами, и все березки на моей опушке полегли до земли, но, слава богу, ни одна не сломалась, зато в глубине (как перебило!) сломался пополам здоровенный дуб.
Сижу я пока в Абрамцево с редкими наездами в Москву, морозы завернули, но дни тихие, ясные, свету прибавилось, с 19 января по Пришвину начинается весна света, в этом только и утешение.