Жизнь замечательных людей по дзэну

Эсаул Георгий

ПРЕКРАСНОЕ

Графиня Евстигнеева Елена Владимировна в своём будуаре прихорашивалась около славного зеркала в серебряной оправе.

Пуфик, хоть и изрядно усиженный, приятно пружинил под упругими ягодицами – так седло лошади гусара подстраивается под своего хозяина.

«Лицо моё подобно Луне, черты правильные, чрезвычайно пропорциональные, словно не от маменьки и папеньки я рождена, а выткана Солнечным светом.

Иногда тучка набежит на моё мраморное

чело, но тут же упорхнет, как балерина упорхает от мецената.

Сколь ни была бы велика беда, но на личике моём изумительном всегда – радость и довольство, но и холодная учтивость присутствует, потому что я графиня, а не посудомойка с набережной реки Мойки.

Овал лица правильный, как зеркало немецкой работы.

Так бы и сидела с утра до вечера, любовалась на отражение своего изумительнейшего личика – нет лучше времяпровождения для светской красавицы, чем любование собой – так хороший пастух любуется породистой овцой без изъянов на мордочке.

Зубки идеальные, белые, без черных точек, без маковых зерен и сколов – драгоценные зубки, здоровые: положительный муж выложил бы за здоровые зубы жены миллионы денег.

Но где он, положительный Рыцарь на белом коне и в белом хитоне с золотыми позументами?

Внешность моя притягательная, и тянет на сто баллов по шкале немецкого ихтиолога Рихтера.

Обдуманное выражение знаний не сходит с моего лица, и в то же время печать снисходительной доброты, что так притягивает ласковые взгляды кавалергардов и корнетов.

Лучи из очей – эмпатические, обладают немыслимой силой, волшебной, и я не удивлюсь, если придет сейчас волшебница и скажет, что я — избранная, Царица Мира.

В Париже устраивают прохождения девиц в неглиже, с целью выбора наистройнейшей и привлекательнейшей, которую тут же венчают короной из дубовых листьев и называют на год Флорой.

Без Парижа я вижу, что намного лучше, глубже, благороднее, привлекательнее всех-всех-всех!

Изящная, грациозная – балерины Зизи и Мими по сравнению со мной – грубые мужики – породистая красавица с удивительно прелестными ножками и ручками.

И сейчас мои ножки пойдут, понесут легкое, соблазнительное тело к ростовщику, грязному хаму.

Пусть только он не даст мне заём, в мои белые ручки нуждающейся красавицы.

Или в Казенную палату пойти за вспоможением?

Прекрасная мысль для прекрасной дамы! — графиня Елена Владимировна в необычайном волнении вскочила с пуфика, выпила настойки полыни на квасе (чтобы дух изо рта шел весенний)! – В Казенную палату, пусть мне денег дадут за мои прелести!

Охраняюсь Государством, как памятник красоты! Дзэн!

ВОСПЛАМЕНЕНИЕ

Художник, действительный член Академии живописи, Философии и Изящных танцев Иван Васильевич Васнецов в задумчивости стоял перед мольбертом и смешивал краски – в кобальт фиолетовый добавлял цинковые

белила.

Натурщица – молодая шикарная графиня Подольская Анна Измайловна (поговаривали, что хотя и молодая, но искушена весьма) томно возлежала на кушетке, на правом боку – рука под головкой, как положено на натуре.

Взгляд графини прямой, добрый, чуть зазывающий, если только мужчина представит, что он – зазывающий, как у сирены.

Но самая суть натурщицы – её абсолютная нагота в сей час, словно графиня не перед мужчиной возлежит, а в будуаре читает книжку.

Графиня Анна Измайловна возжелала, чтобы известный художник Иван Васильевич Васнецов запечатлел её в образе Тициановской или Рембрантовской дамы – возлежащую в полной наготе, ослепительной, словно дельфийский мрамор.

Иван Васильевич долго уговаривал графиню, что легкая накидка, хитон, неглиже лучше подойдут образу молодой дамы из Санкт-Петербурга, потому что сырая и холодная погода соответствует настроению картины.

Но графиня Анна Измайловна возжелала, чтобы – без всего, или она направится к другому художнику, другу и в то же время конкуренту Ивана Васильевича – Рубенсу Петру Геннадьевичу.

Иван Васильевич подобное не смел допустить, поэтому рисовал графиню с натуры в натуральном виде, как курочку на вертеле разглядывал.

«Только бы чувства мои не помешали вдохновению! – Рука художника дрогнула, но Иван Васильевич закаменел, как волк под Москвой в феврале, и довел нужную линию бедра на холсте до совершенства. – Множество натурщиц прошли через мою мастерскую, и со многими я имел дела, но графиня без всего – забавно, потешно, трогательно и волнительно до воспламенения чресел.

Может быть, она послана мне в испытание, и, если испытание не пройду, то весь свет меня осудит, пожурят, охулят, укорят и изгонят из высшего общества, как плебея, что не удержался и подсмотрел за своей хозяйкой в бане.

Работа, прежде всего работа, представлю, что не графиня обнаженная возлежит, а – мраморная статуя, или лучше – воз с репой».

— Иван Васильевич, что это вы, милый друг, улыбаетесь, словно вам повесили Анну на шею? – графиня Анна Измайловна двусмысленно пошутила – она Анна и орден — Анна! – Не перевернуться ли мне на бок, и как вы находите: достаточно ли свет играет на моих шикарных стройных бедрах?

Грудь выйдет на холсте сочная, задорная, как резиновые колеса автомобиля Руссо-Балт?

— Не нужно, милостивая государыня, не ворочайтесь!

Очень правдоподобно возлежите, и свет на вас направленный, как в Академии Живописи с потолка.

«Почему, почему я не пошел в купцы-лабазники?

Сейчас бы кутил с цыганами в Яру, а потом поехал бы к этой же графине Анне Измайловне, и без стеснения изъяснялся с ней на языке шампанского и нумеров?

В Париж бы отвез, на канкан посмотрели бы, и сама канкан сплясала у нас в нумере, где золотые кровати.